Прощай, Лир! - [5]

— Так вы служили в армии? — спросил Мартынов.

— В артиллерии, три года. Вот у товарища капитана и документы насчет этого.

— В артиллерии служил, а ума-разума не набрался,— процедил Каримбаев, поглаживая ладонью папку, в которой лежали отобранные у Васильева документы.

— Нехорошо, молодой человек, получилось, нехорошо,— не совсем уверенно сказал Мартынов, поднимаясь со стула. — Защитник Родины, а так ведете себя...

Парень горестно вздохнул и почесал затылок.

Мартынов раскланялся с капитаном и пошел домой в ожидании дальнейших событий.

4

Прошло недели две. Никто не звонил и не вызывал больше Петра Ивановича в милицию, и он понемногу стал забывать или, во всяком случае, старался забыть о трамвайном происшествии. Была середина мая, город одевался ослепительной зеленью. Петр Иванович каждое утро и каждый вечер, когда не был занят в спектаклях, гулял с Лиром по улицам.

Великан и красавец Лир выступал важно, неторопливо, выказывая полнейшее презрение ко всему окружающему. Старушки, подобрав подолы юбок, испуганно крестились, а мальчишки гурьбой валили за овчаркой, держась, впрочем, от нее на почтительном расстоянии.

— Пограничная, я знаю, — комментировали они ее достоинства.

— Шпионов, знаешь, как ловит — сила!

— У Карацупы такая же была, читал в «Огоньке»?

Именно в эти минуты Петр Иванович нет-нет да

и вспоминал о своем героическом поступке, и его подмывало позвонить в милицию и узнать о судьбе задержанного. Но он тут же отказывался от этой мысли, полагая, что парень давно выпущен на свободу и неуместные расспросы о нем могли бы только поставить его, Петра Ивановича, в неудобное положение.

И вдруг пришла повестка—бумажка серого казенного цвета, в которой категорическим образом предписывалось явиться в народный суд в такой-то день, к такому-то часу в качестве свидетеля по делу Васильева.

— Наконец-то! — воскликнула Верочка и зловеще добавила:—Ну, теперь этот прохвост получит по заслугам.

А Петру Ивановичу вдруг стало жалко Васильева, и он принялся рассуждать, что парню хватит и того, что он просидел две недели, что он уже все понял, раскаялся и т. д.

— Ты ненормальный, — сказала Верочка. — Тебе надо жить на Луне.

— Но пойми, Вера, — возражал Петр Иванович, — нельзя же быть таким бессердечным. Ну, выпил человек, ну, поругался, ударил... С кем не бывает этого? Нельзя же судить за такие вещи?

И все же в глубине души Мартынов понимал, что лицемерит, что Верочка права, и, чтобы успокоить свою совесть, возмущался жестокостью законов еще громче. Он даже тайком от жены отправился в народный суд и вежливо осведомился у секретарши:

— Скажите, пожалуйста, если я его прощу, это повлияет...

Но молоденькая секретарша сухо ответила:

— Нет, не повлияет.

— Ну, а если он будет умолять меня о прощении?

— А они всегда просят о прощении, — сказала секретарша и углубилась в свои бумаги.

После этого визита Петр Иванович почувствовал нечто вроде очищения перед собственной совестью: дескать, смотрите, я все предпринимаю, чтобы спасти человека, но раз сие от меня не зависит, что я могу сделать?..

В назначенный день и в назначенный час он явился в суд. Зал заседаний поразил Мартынова, никогда не бывавшего на судах, строгой торжественностью обстановки. И деревянные скамьи для публики, и огромный судейский стол на возвышении, и три кресла за ним с высокими резными спинками — все говорило о том, что в этом зале решаются судьбы людей.

На скамье подсудимых под стражей уже сидел Васильев, остриженный, побледневший, но не такой жалкий и растерянный, каким был на допросе у капитана Каримбаева. Он спокойно оглядывал зал и встретил Мартынова чуть заметной усмешкой, презрительной и снисходительной одновременно. Впрочем, так могло показаться Петру Ивановичу, на душе которого было неспокойно.

В зале находился и второй свидетель, машинист Щербина. Вопреки ожиданиям Мартынова он встретил его сухо, даже недружелюбно, коротко кивнул ему, и это тоже неприятно подействовало на Петра Ивановича.

Позади Щербины сидела маленькая, сухонькая старушка в мужском пиджаке, и по тому, с каким любопытством и страхом она взглянула на Мартынова, он понял, что это мать Васильева, и опять почувствовал неловкость.

Сняв шляпу и стараясь ни на кого не смотреть, Петр Иванович прошел к задней скамейке. В зале находились еще пять-шесть человек — большей частью пожилые мужчины и женщины, непременные завсегдатаи судебных процессов.

Раздался звонок, все встали; в боковую дверь вошли судьи. После необходимых формальностей Мартынова и Щербину попросили покинуть зал заседаний. Они вышли в коридор, закурили.

— Ну и кашу заварили... — проговорил Щербина.

— Да, — согласился Мартынов.

Они опять помолчали.

— А! — в сердцах крякнул Щербина. — Хватило бы парню и того, что две недели оттрубил.

— Конечно, — снова согласился Мартынов и спросил осторожно:—Это его мать сзади вас сидела?

— Ну да! — живо отозвался машинист. — Видели, какая. А все работает. Сиделкой, что ли, в больнице... Хозяина, говорят, на войне убили. Только и надежда была, что на сына...

— Что же он у нее такой?

— А поди усмотри за ними! Вон у меня Гришка, сукин сын, растет, того и гляди <в тюрьму угодит. А ведь жалко, шельмеца, будет.