Прощай, гармонь! - [23]
— Ну, ну, — поморщился Жареный, — только не дешеви. Поблагодарил и будя… И еще вот что. Деньги вернешь — это само собой. Но ты мне, Шиндяйкин, обещай, что при случае костьми ляжешь, а поможешь человеку в беде. Поможешь и с него такую же клятву возьмешь… Давай с тобой по свету белому такую эстафету пустим! Эстафету добрых дел… Громковато звучит, правда, но это не беда, не будем смущаться… Договорились?
— Договорились, Никандр Константинович, — тихо и серьезно сказал Мирон. — И пусть только мы знаем об этом, идет?
— Идет, — засмеялся Жареный. — Прощай.
И они расстались в тот день, им никогда не довелось увидеться опять. Но капитан со смешной фамилией Жареный верил Мирону. Он верил, что эстафета добрых дел не достигнет финиша. Люди всегда будут помогать друг другу. И конца этому не видно.
У КОСТРА
Перелет кончился. Ночь поглотила последние отблески зари. Стих тянувший с вечера ветерок, пал туман.
В стороне от задремавших стариц, на поле с почерневшей стерней, у нежаркого костра, поддерживаемого охапками волглой соломы, сидело трое. Поодаль, уткнувшись радиатором в растрепанный стожок, приютился забрызганный грязью вездеход.
Солома горела плохо. Прежде чем вспыхнуть, она долго сохла, порождая удушливый дым. Охотники кашляли, чихали, но, поджимаемые холодом, держались поближе к огню.
Не по годам располневший начальник горкомхоза Модест Александрович Ивин, протянув к костру босые ноги, лениво шевелил толстыми, прямыми, как обрубки, пальцами. От вывернутых болотных сапог Ивина, надетых на колышки, поднимался парок.
Рядом с Ивиным на раскинутом тулупе примостился секретарь горкома Мухин, коренастый, неулыбчивый человек.
Шофер Костя, заядлый и пока что самый удачливый стрелок из всех, сваливший на вечерней заре двух чирков, теперь колдовал над закопченным котелком, потихоньку ругая плохое топливо. Время от времени Костя собирал с булькающей поверхности варева черные угольки и, бережно отцедив жидкость обратно, старательно вытирал ложку о полу засаленной тужурки.
Все сидели нахохлившись, недовольные скудным началом весенней охоты, и в молчаливом согласии думали про еду. Первым не выдержал Ивин. Яростно потерев ладонь о ладонь, он нетерпеливо спросил:
— Ну, что там у тебя? Скоро? Так же и простудиться недолго… Я же промок насквозь.
Костя помешал в казанке, понюхал и не совсем уверенно произнес:
— Пожалуй, начинать можно. Пока готовимся — дойдет…
Ивин натянул так и не просохшие сапоги и суетливо бросился к машине. Мухин принялся расстилать потрепанное байковое одеяло, а Костя подбросил в костер новую охапку соломы и разворошил горячую золу.
Вскоре на одеяле появилась крупно нарезанная колбаса, вспоротые жестянки рыбных консервов. Костя со знанием дела рвал чирков на части и складывал дымящееся мясо в алюминиевую миску. Ивин, плотоядно поглядывая на хрупкое крылышко, наполнил металлические стаканчики и торжественно произнес:
— Ну, с полем, товарищи!
Через некоторое время скованность исчезла, недавние неудачи стали забываться и ночь казалась не столь уж темной и холодной. Решили осилить по второй. Модест Александрович, стоя на коленях, шутливо перекрестил содержимое стаканчика и, покосившись на Мухина, изрек свое любимое:
— Изыди нечистая сила, останься чистый спирт!
Ужин кончили к полуночи. Костя, помыв посуду, полез спать в машину. Ивин, подложив под голову пухлые ладони, бездумно смотрел в черноту майского неба и попыхивал папиросой. После продолжительного молчания он сказал:
— Хорошо все-таки, черт возьми…
— Что хорошо? — не сразу отозвался Мухин.
— Да вот, все хорошо: небо, и ночь, и звезды, и… Все хорошо. Ни тебе бюро, ни персональных дел, ни благоустройства… Природа!
— Ты что, толстовец, что ли? — усмехнулся Мухин.
— Не-е… я коммунальник. А уж если от литературы идти, то скорее всего маяковец. Это Маяковский называл себя ассенизатором и водовозом… И я — ассенизатор. Тоже в дерьме копаюсь, выговора зарабатываю…
— Поплачь, поплачь, пока никто не видит, — недобро одернул Мухин.
— И поплакал бы, да не выйдет. Иммунитет выработал. Толстею вот нарочно, чтобы не проняло.
Костер почти угас. Временами искры пробегали по слежавшейся соломе, но, лишенные поддержки, исчезали. Мухин закурил, поплотнее запахнул тулуп и повалился на спину. В первое мгновение небо показалось ему сплошным черным покрывалом. Но тут же маленькая звездочка, может быть, огромный чужой мир, живущий своими законами, слегка подмигивая, послала ему привет из немыслимой глубины Вселенной. Затем Мухин разглядел другую звезду, третью, и, наконец, глаза, привыкшие к темноте, уже различали скопища светлых точек. На какую-то минуту Мухин с поразительным безразличием подумал о ничтожности человеческого бытия, о микроскопичности человеческих страстей перед лицом этой молчаливо-гнетущей величественности. И вдруг испугавшись мгновенной слабости, резко повернулся и сказал:
— Черт его знает, что такое… Мысли-то какие, деморализующие.
И засмеялся. Смеялся Мухин от нелепо прозвучавшего здесь и такого привычного в повседневном обиходе слова «деморализующие» и еще пуще рассмеялся, когда Ивин обиженно прогудел из темноты:
