Прощай, гармонь! - [20]
Январь 1965 года
ЭСТАФЕТА
Из колонии Мирон Шиндяйкин вышел в полдень. Отошел немного — обернулся. Все, как положено: забор серый, вышки, колючка… А попросись сызнова — не пустят. Не пустят — и точка! Потому что свободный он, Мирон Шиндяйкин, отбарабанил свою пятерку, и отныне его планида — по другую сторону колючей проволоки стоять.
А солнышко светит шало, ударило Мирона по глазам и в душу лезет… Свобода-а! Эх, мать честная, вот она, хочешь — руками щупай, а хочешь — нюхай ее, пока голова не закружится!..
Шел Мирон по городу в сторону вокзала и удивлялся: красота-то какая! Ведь не в первый раз видит он эти улицы, каждый день возили их из колонии через весь город на литейный завод. Сидя на дне кузова и вытягивая шею, пытался Мирон на ходу кое-что рассмотреть и, казалось, видел… А выходит — ничего не видел. Город-то, ежели поближе смотреть, веселый, бойкий городок.
Впереди Мирона, дерзко покачивая крутыми бедрами, плыла молодайка. У Мирона дух захватило от мысли, что он запросто может подойти к ней и она не шарахнется в сторону… Может, конечно, и шарахнется, но не потому, что Мирон заключенный, а потому, что он ей не знакомый вовсе. А вот догнать, да и познакомиться… Не-ет, в таком мундире к яркой женщине не подойдешь. Прежде оболочку сменить надо…
В примерочной универмага Мирон пробыл недолго. Посмотрелся в зеркало: в самый раз… Костюм черный, рубаха в клетку зеленая, туфли остроносые с заграничными буквами.
Бумажник Мирон в карман нового пиджака переложил и на пуговку карман застегнул. За все Мирон заплатил, и еще у него деньжат прилично осталось… В заключении работал Мирон формовщиком на заводе. Из заработка в казну отчисляли, за питание и спецовку, а все равно при деньгах освободился Шиндяйкин, бумажник не зря на пуговку запер.
В пустынном зале вокзала у железнодорожного расписания, вывешенного над слепеньким окошечком кассы, Мирон снова полной мерой почувствовал, что такое свобода. Городов-то разных сколько на свете! И в каждый город поезд бежит, и в каждый город ехать можно! И на юг, и на север… Шиндяйкину вообще-то в Киренск нужно. В Киренске у него маманя живет. Но, во-первых, в Киренск, таежный городок, поезда пока что не ходят, а во-вторых, очень хочется Мирону в Красноярске остановочку сделать. Очень хочется Мирону найти в Красноярске одного гада, заведующего базой, который ловко сумел Шиндяйкина вместо себя на скамейку подсудную сунуть… Мирон ему ничего говорить не станет, просто без свидетелей тряхнет его, чтобы в глазах потемнело, и дальше поедет. Все время в колонии думал Мирон, как он того гада бить будет: со смаком, отводя душу.
Против закона Мирон зла не таит. Судили его правильно, за то, что дал купить себя, за то, что дозволил себя опутать. Говорили: грузи — грузил. Говорили: вези — возил беззаботно. Говорили: бери — брал, не думая, что свободой расплачиваться придется. А пришлось.
Эх, свобода! Записался Мирон на листочке тетрадном в очередь за билетом и вышел из здания вокзала. Жарко. Справа от Мирона водокачка, напротив сквер тенистый, слева ресторан. Ресторан — это хорошо, ежели пиво прохладное есть. Ресторан — это даже лучше, чем сквер.
Пива не было. Официантка смотрела в окно на расплавленную асфальтовую площадь и бездумно водила пальцем по замызганной салфетке. Официантка ждала заказа. А Мирон обалдело шарил глазами по столбцам меню и решительно не знал, на чем остановиться.
— Значит, пива нет? — в который раз спросил он.
— Значит, нет, — отвечала официантка растаявшим от жары голосом.
— А что же есть?
— Могу предложить водку, коньяк, вермут…
— Давайте, — облегченно вздохнул Мирон.
Ресторан маленький, на десяток столиков. Поодаль два железнодорожника, крадучись, разливали по стаканам принесенную с собой водку, пили ее и запивали томатным соком. За столиком в углу, не глядя в тарелку, тыкал вилкой беленький старичок. Он читал ноты. Читал, как книгу, переворачивал страницы, притоптывал ногой и даже что-то мурлыкал. Когда старичок умолкал и железнодорожники переставали шептаться, Мирон слышал, как тоскливо жужжала большая муха, не в силах вырваться из липкого плена.
От выпитой водки Мирону сделалось грустно. Не так уж, чтобы очень, а как-то сладко и грустно. Сладко от того, что он все еще каждой клеточкой тела ощущал неизъяснимое наслаждение быть свободным, грустно же потому, что сидел Мирон один и не разговаривал, а ему хотелось говорить. Очень хотелось!
Сквозь стеклянную стену, отделяющую зал от гардероба, Мирон увидел, как с улицы вошли две девицы. На секунду задержавшись перед зеркалом, они лениво прошли дальше и остановились в широком проеме, словно бы не решаясь сделать последний шаг. Одна из них, высокая, рыжая, светилась пламенем шуршащего платья, другая в легком сарафане, полная, с оголенными плечами, была смугла, как летняя ночь.
Подернулись поволокой глаза Мирона: есть же такие женщины! Ну, что бы им стоило подойти к его столику? Ну, что бы им стоило развеять его грусть? И не успел Мирон додумать до конца, как рыжая двинулась прямо на него и, блеснув золотым зубом, спросила:
— Можно?
— Конечно! — откликнулся с большой готовностью Мирон, все еще не веря в случайное счастье.
