Прощай, Атлантида - [19]

– Видишь, – подитожила служащая распутного промысла, – записано Э.Р.Р. – Эвенина Розенблюм-Розенталь, многодетная мать твоих, может, детей. А ты мелочь сыпешь, слесарь холеный, хоть бумажку какую кинул, чирик хоть, на память вместо фотки. А то что ж мы тут по-твоему, зря тремся?

И тут вдруг Арсений Фомич, слишком быстро оглядев вопрос, несколько невпопад вперся:

– А, может, не стоять бы вам тут, прямо на проходе мчащихся к электричке? Может, по другому проводить труд?

– Тю-ю! – присвистнула обмотанная лисонькой. – Вон, глянь на Элоизку. Отец ее чуть не сжил.

– Отчим, – тихо поправила бледная.

– Довел домогалкой до психухи. А там санитар, рожа-утюг. Куда ей деться. Где спальное место приглядеть, кроме под мужиком. Вот и вышла со мной на обучение хоть какому толковому ремеслу.

– Сейчас, я слышал по объявлению, в партию сине-зеленых недобор. Да и видел их жидкое шествие. По радио говорят: будут кормить на акциях. Экологическими продуктами, без сои.

– Пускай и с соей. Где это? – воскликнула ученица, подняв серые глаза. – Что они, эти зеленые, голубые что-ли зеленкой от заразы мажутся?

– Да нет, – возразил географ. – Говорят, борются, чтобы везде только яблоки цвели. Им, наверное, и плакаты нужно нести – ну, там " Женщинам свободных профессий – медицинские гарантии!". У них международное гуманитарное снабжение-поддержка, читал где-то в газете между строк.

– Тю-ю! – повторила старшая. – Сказки твои пройдены в приходских школах. Если б мы тут не стояли, кто бы мы сейчас были, гуманитарный ты рашпиль. Я – или последней старухой-побирухой не устроилась, или в каком чиновьем каземате лапу сосала у какого такого портфель портфелича, и его же задарма после службы обеспечивала дружбой, задом драила. Мне такая свобода нипочем. А здесь я честный частный предприниматель, хоть и вывалилась из кучи-малы, и себя уважаю. Ваше племя пасу и множу понемногу. И начальники тут при мне долго за этот свет не цепляются, толстяки. Такая у меня квалификация. Третий от инсульта сгорел, чтоб ему на памятник смахивать.

– Она и дочку малолетнюю кормит, всеми надеждами обеспечивает, – встряла другая, волнуясь.

– Ты на мою свободу своими грязными международными предложениями не засматривайся. Не за это простые работницы всего света телами и столетиями бились, – горько оправила чулок Эвелина Розенблюм. – Ладно, ступай, да свечку поставь, что не наградила тебя по заслугам особой хворью, мирный ты человек. К святому только не прикасайся, заразный он хуже всех. А ты, Лизка, не хнычь, – прикрикнула она на товарку. – Он с виду только слесарь, а внутри что ватник. Никакого прока серьезной даме без средств. Скоро уж смена попрет, с жиру взбесившись.

И Арсений Фомич споро юркнул мимо жриц этого храма в открывшийся задний, за дамами, проход и, пошатавшись меж глухих заборов, скоро высклизнул в следующий тупичек, со всех боков загромажденный в три ряда дышащими гнилым рассолом огромными бочками.

Чуть поплутав по-слепому, он в тонкой темноте нащупал единственный выход, оказавшийся заставленным маленьким человечком в черной хламиде, оформленной под рясу, дергающим глазом, подбитой и отливающей синькой левой щекой и всем бледным, маленьким, похожим мелкими чертами на раскладной многоэмальный складень личиком.

– Ты зря меня рукой взял, – тихо пропищал человечек. – Потом руки мой с карболкой и "Даместасом" и самым жгучим мылом, а то и до поста не дотянешь. Враз зараза склюет.

– А ты кто? – опять удивился Арсений, шарахнувшись от ложного шевелящегося выхода.

– Я местный святой грешник всея руси Харлампий. Заразная обратная сторона райских кущ. Стою на страже районных чистилищ и призываю гортанною песнею: " Пошли и подай на воздвижение ризницы храма всех убогих знанием и сирых духом и запахом, сознательно хлипких и заматерелых отчаянием. Чтоб беспробудно на небеси спалось, чтоб совесть не чесалась, а жизнь сказкой моталась. Воздай сбирателю жертвенной мелочи на постой души". Ты кто сам то, пришлый человеце?

– Я слесарь, – машинально ответил Арсений Фомич. – А давай я тебя, святой грешник, с прохода сдвину, а то у меня и денег-то толком больше нет.

– Денег не бывает, – возразил стражник местных чистилищ, – своих, али чужих. Деньги – то струпья на грешном дебелом теле девицы-жизни земляной, спархивающие с оного то к тем париям, то к этим расстригам. Деньги – черви алчущие, сжирающие наше племя, посланы исходно из клокочущих глубин-низин стеклянно-оловянных, и все высоху и обратяху в перетленную пыль, – закончил кликуша на высокой ноте.

– Может быть, – задумчиво произнес географ, глядя на шевелящийся в полутьме контур грешника всея Руси, – тебе здесь не стоять? Лечился бы где-нибудь в стороне от магистральных дорог, смыл бы грехи немного, и здоровье на поправку само потянулось.

– Нет, – заупрямился заразная кликуша. – Я свое место твердо изучил и от антисоциальных и смежных с ними дамских элементов в ристалищах отстояху. Ну кем бы я был, догадайся, непроходящий ты как бы слесарь? Вша нестроевая необученная, младший продавец мороженой отравы или, того хуже, кандальник-писарь в судебной управе, паразит-крючкотвор, расхититель канцтоваров. Или при крупняке архивная мышь. Кто бы мое простое слово тогда послушаху и запомняху на долгую долю. А тут я нескованный жизнью местный святой. Хочу, жар от меня идет, от птицы Феликс. Хочу – помру, хочу – еще ночку простонаху и проболяху. Стою позорным столбом местной судьбы на границе ничего и чего и каждому, слух обретящему, предрекаю вещею птицею Феликсом: хочешь – даром умри в обнимку с гордыней, об меня замараху, а хочешь за мелкий сребренник отпущение имей, иди в свои рабские кущи и по разумению твому обо мне рассуждаху. Ты меня не сманивай, а то слаб я духом, носом – то чуешь, сломлюсь – и зараза одолеет и свобода меня совсем сожрет. Так что меня не тронь во избегание мучительных переливаний, а гони сколько на храм.