Прощай, Африка! - [77]

С тех пор мне не раз случалось, образно выражаясь, подстрелить игуану, и я вспоминала ту, в резервации. Както в Меру я увидела на одной молоденькой туземке браслет — кожаный ремешок дюйма в два шириной, на котором были нашиты очень мелкие бирюзовые бусинки, игравшие зелеными, голубыми и ультрамариновыми отблесками. Браслет был поразительно живой, казалось, это существо дышит у нее на руке; мне так захотелось получить его, что я послала Фараха купить его у девушки. Но как только я надела его на руку, он испустил дух. Он превратился в дешевую, ничтожную, продажную финтифлюшку. Его делали живым существом игра красок, сочетание бирюзового цвета с «negre»[29]  — с атласным, очаровательным черно-коричневым цветом торфа или чернолаковой керамики, с гладкой кожей негритянки.

В Зоологическом музее Питермаритубурга я видела чучело глубоководной рыбы, где то же самое сочетание красок сохранилось и после смерти; и я подумала: какая жизнь таится там, на дне моря, если оттуда к нам поднялось это воздушное живое чудо. Тогда, в Меру, я стояла и глядела на свою бледную руку, на мертвый браслет, и чувствовала, что нанесена обида благородному существу, что попрана сама истина. Это было так печально, что я вспомнила слова героя книги, читанной в раннем детстве: «Я всех их победил, но вот стою один среди могил».

В чужой стране, среди невиданных зверей, надо всегда заранее разузнавать, сохранят ли убитые тобой существа и вещи свою красоту после смерти. Тем, кто приезжает жить в Восточную Африку, я могу дать совет: «Ради своих глаз и собственного сердца — не убивайте игуану».

Фарах и венецианский купец

Как-то я получила письмо от приятеля из Дании, где он рассказывал о новой постановке «Венецианского купца». Вечером, перечитывая письмо, я так живо представила себе спектакль: пьеса как будто разыгралась у меня в доме, перед моими глазами, и мне так захотелось о ней поговорить, что я позвала Фараха и рассказала ему сюжет пьесы.

Фарах, как и все африканцы, очень любил слушать всякие рассказы, но только когда был уверен, что мы с ним в доме одни. Лишь когда все слуги расходились по своим хижинам и случайный прохожий, заглянув в окно, решил бы, что мы обсуждаем какие-то хозяйственные дела) Фарах соглашался выслушать мои рассказы; он слушал очень внимательно, стоя неподвижно возле стола и не сводя с меня серьезных глаз.

Особенно внимательно он выслушал рассказ о тяжбе Антонио, Бассанио и Шейлока. Тут была крупная, хитроумная сделка, на самой грани закона и беззакония, а это всегда найдет отклик в сердце сомалийца. Он задал мне один или два вопроса об условиях сделки, касавшейся фунта мяса; это условие казалось ему несколько оригинальным, но вполне реальным; люди могут пойти и на такое. К тому же, тут явно запахло кровью, а к этому Фарах не мог остаться равнодушным. А когда на сцену вышла Порция, Фарах навострил уши; я подумала, что он ищет в ней сходства с женщинами своего племени, она казалась Фатимой, летящей на всех парусах, собравшей все свои силы и хитрые уловки, чтобы взять верх над мужчиной. Обычно темнокожие слушатели не становятся ни на чью сторону, слушая сказку, им интересно следить за перипетиями сюжета; а сомалийцы, которые всегда хорошо знают цену всем вещам и владеют даром морального осуждения, слушая сказки, отметают все это в сторону. И все же Фарах явно больше всего сочувствовал Шейлоку, который потерял свои деньги; он возмущался его проигрышем.

— Как? — сказал он. — Этот еврей отказался от своего иска? Он не должен был так поступать. Ему полагалось получить этот кусок мяса, хотя он и не стоил таких денег.

— Но что же ему оставалось делать, если он не имел права пролить ни капли крови?

— Мемсаиб, — сказал Фарах. — Он мог раскалить докрасна свой нож — тогда крови не будет.

— Но ведь ему было разрешено взять ровно один фунт мяса — ни больше ни меньше, — сказала я.

— Да кто же побоялся бы этого, — сказал Фарах, — короче еврея? Отрезал бы по кусочку, взвешивал бы на ручных весах, пока не добрал бы до фунта. Неужто у этого еврея не было друзей, чтобы дать ему совет?

Все сомалийцы обладают очень живой мимикой, они способны на драматические эффекты. Фарах, едва заметно изменив выражение лица и осанку, вдруг превратился в опасного противника, как будто он действительно стоял перед судом в Венеции, вливая мужество в сердце Шейлока, своего друга — а может быть, партнера — на глазах у толпы приверженцев Антонио, перед лицом самого венецианского дожа. Он мерил сверкающим взглядом венецианского купца, стоявшего перед ним, с грудью, обнаженной и готовой к удару ножа.

— Послушайте, мемсаиб, — сказал он. — Ведь он мог бы вырезать по маленькому, по крошечному кусочку. Помучил бы он своего врага, пока не набрал бы свой фунт мяса.

— Но в пьесе Шейлок от такой платы отказался, — заметила я. — И очень жаль, мемсаиб! — сказал Фарах.

Борнемутская элита

Моим соседом был поселенец, который у себя на родине работал врачом. Однажды, когда жена одного из моих слуг не могла разродиться и лежала при смерти, а мне не удавалось попасть в Найроби, так как затяжные дожди размыли дороги, я написала соседу и попросила его оказать мне большую услугу и приехать помочь роженице. Он был так любезен, что приехал немедленно, в разгар грозы, под чудовищным тропическим ливнем, и в последнюю минуту спас жизнь и матери, и младенцу.