Прощание - [16]

— Ну и не принимай, — устало и спокойно сказал Скворцов, удивляясь этому спокойствию.

Он приказал поднять с постели командиров отделений, сержантов, проинформировал их. Он говорил, — и словно тень ложилась на знакомые молодые лица: они темнели, замыкались, жесточали. Он спросил в заключение:

— Вопросы есть?

Младшие командиры молчали.: Лобода покачал головой.

— Все понятно?

И опять младшие командиры промолчали, а Лобода кивнул. Юные, красивые, знакомые лица заострялись, становились отрешенными и еще более темными, словно пороховой дым сражения уже коснулся их. И Скворцову показалось, что и на его лицо отраженно — от этих юношеских черт — легли пороховой ожог и тень близких смертей. И нечто текучее, зловещее, необратимое начало стремительно расти в нем или вне, и уже заполонило его, стоящих перед ним ребят, канцелярию, казарму, территорию заставы, весь участок отряда, всю государственную границу от моря до моря. Сержанты во главе с Брегвадзе ушли, чтобы перенести со склада боеприпасов в блокгаузы цинковые коробки с патронами, деревянные ящики с гранатами, установить в блокгаузах и окопах станковые и ручные пулеметы. Белянкин отправился проверить секрет, заложенный неподалеку от заставы. Скворцов остался один. На минуту он почувствовал легкое головокружение — от того зловещего и необратимого, что полонило его и окружающий мир. Он прикрыл глаза, усилием воли преодолевая головокружение. А когда открыл, увидел: в углу комнаты, на обшарпанное, замытом полу, на задних лапках стоял мышонок. Востроглазый, с тонким хвостиком. Скворцов смотрел на мышонка, и мышонок смотрел на него. Испугавшись чего-то, юркнул в щель. Глупый, серый, будто игрушечный мышонок, — он схож с игрушечными мышатами братьев Белянкиных, у каждого по мышу, чтоб не делили, не ссорились, заядлые скандалисты и драчуны. И, вспомнив про Вовку и Гришку, Скворцов вспомнил про их мать, про Иру, Женю. Подумал: а как же быть с ними, если война? В конце мая начальник отряда поставил перед округом вопрос об эвакуации семей командного и начальствующего состава, округ — перед Москвой. Покамест ставился вопрос об эвакуации, приехала Женя. А Москва категорически отказала, помянув паникерство. Ну, как теперь поступить, когда до начала войны несколько часов? Нет, это страшно — начало войны… Зазуммерил телефон. Разрываемый расстоянием и помехами, голос старшего наряда: достигли стыка, встретились с нарядом соседней заставы. Скворцов спросил:

— Как ведут себя немцы?

— Спокойно ведут, — ответил старший наряда.

Что же станется с ними — с Женей, с Ирой, со Скворцовым? Не пройти ли ему сейчас к своим женщинам, чтобы сказать те единственные слова, которых он до сих пор не находил? Решай, Скворцов, времени в обрез, будет поздно. Но Скворцов не вставал, покусывал нижнюю, губу и глядел прямо перед собой. Все же он встал, но, уже вставая, перерешил: не пойду домой, проверю-ка установку пулеметов и сколько поднесено боеприпасов в блокгаузы. На дворе было тепло, звездно и росно, маленькая черешня под ветром терлась о большую, как жеребенок об матку. Ветром же то сшибало, то раздергивало запахи навоза, роз, конского пота, полыни, псины, пыли, папиросного дымка…

В два часа ночи позвонил комендант:

— От начальника отряда поступило распоряжение привести весь личный состав комендатуры в боевую готовность… Фиксируешь, Скворцов? Весь личный состав… Поэтому немедля подымай заставу в ружье. Снимай с границы наряды, занимай оборонительные сооружения, приготовься к бою…

— Будет выполнено,. товарищ майор… Разрешите задать вопрое? Как поступить с детьми и женщинами?

— С детьми и женщинами? — озадаченно переспросил комендант. — Если бы я знал… У меня на комендатуре их — полна коробушка… Ну прощевай, лейтенант!

— Прощайте, товарищ майор, — сказал Скворцов, положил трубку и крикнул: — Дежурный, ко мне!..

Минутой позже дежурный ворвался в спальное помещение и гаркнул: «Застава, в ружье!» — и бойцы вскакивали с коек, натягивали шаровары, гимнастерки, сапоги, хватали подсумки и винтовки из пирамиды, вымахивали во двор. Когда старшина доложил о построении заставы, Скворцов спустился с крылечка, встал перед строем.

— Товарищи! Вот и пробил час испытаний… Я еще имею возможность к вам обратиться, потом будет недосуг. — Поняв, что говорит неположенное, говорит не по пограничной инструкции, запнулся. После паузы сказал: — Перед тем, как вы займете место согласно боевому расписанию, позвольте пожелать вам… чего? Пусть враги будут мертвыми, мы — живыми…

Кто кашлялул, кто звякнул оружием, кто переступил с ноги на ногу. Скворцову почудилось: в сумеречности, в лунной и звездной голубоватости на всех лицах различим грозный отсвет сражений, что лег давеча на лица сержантов, — сражений, которые еще предстоят. Некстати и приглушенно в глубине сознания возникло: «Теперь меня не снимут, не засудят? И третий кубик в петлицу повесить не успею, аттестация на присвоение „старшего лейтенанта“ была послана в мае…»

Туман слоился в низине, подкатывал к бугру, к заставским постройкам. За околицей, в лесу, как в трубу, ухал филин. Низко пролетела крупная птица — аист или цапля, опустилась на болотце, канула в туман. Заржала обозная лошадь. Мимо Скворцова поспешно проходили пограничники, скрывались в клубах тумана, спрыгивали в ходы сообщения, растекались к окопам и блокгаузам. Звяканье, невнятный говор, топот. Скворцов сказал: