Прощание с весельем - [20]

Подсчитано:

сколько миллионов утоплено, сколько ржа съела, сколько в трубу вылетело, сколько прикарманено и в каком виде;

сколько бы надо в связи с этим уголовных дел возбудить, но сколько, как ни парадоксально, орденов понавешено.

Ясно как божий день:

где надо пахать и сеять и где не надо;

что обводнять, а что осушать;

где вырубать, а где взлелеивать;

на какую глубину копать и с какой скоростью заравнивать;

что внедрять и какими темпами;

чем, наконец, «государство богатеет, и как живет, и почему не надо золота ему, когда простой продукт имеет» — сорокаградусный. Впрочем, если не богатеет, а наоборот (существует и такая точка зрения) — тоже ясно почему.

Все — повторяю снова и снова — известно, подсчитано, подытожено, и никого больше ничем подобным не удивишь.

Удивляются только единственному: «Как вам это удалось?»

Мне звонит знакомый почитатель, ученый человек, экономист.

— Старик, ну ты выдал опять! — восторженно кричит он в трубку. — Мы-то, конечно, давно это знали, но ты молоток! Слушай, как тебе удается? У меня тут коллеги сидят из Баку, я им вслух прочел, так они не поверили: еще раз глазами перечитали. Прямо, говорят, это их бакинский случай — один к одному. Только географию поменять — и один к одному. Очень удивляются. Наверняка, говорят, у него «рука» где-то имеется. Сознавайся, старик, есть «рука»? Между нами.

— Есть, есть, — устало «сознаюсь» я. — Даже две.

— Как, и в Баку «рука»? — пугается знакомый. — Ну, знаешь… Тебе палец в рот не клади.

— И не надо, — отказываюсь я. — Во-первых, негигиенично, А во-вторых, откусить ведь могу.

Мне задают вопросы…

И я все чаще начинаю задавать себе вопрос: ну, а им-то, тем, которым все известно, которые знают, видят, негодуют — как им-то удается… промолчать?

Сижу за столом у приятеля — случайный гость, единственный лирик среди, так сказать, физиков. «Физиков» там трое: сам приятель, сотрудник его, равный ему по должности, молчаливый блондин, и начальник их отдела — молодой еще, вернее, моложаво выглядящий брюнет с энергичными чертами лица и превосходительной, иронической улыбкой.

Разговаривают они о директоре своего предприятия. Говорит в основном начальник. Резко говорит, точно, с жестким, убийственным юмором. Тихоня блондин помалкивает, приподнимает почти отсутствующие брови и, складывая трубочкой розовые губы, чуть заметно кивает.

Приятель мой, как хозяин застолья, более активен: вставляет иногда меткие замечания, похохатывает.

Директора они между собой называют «Самый-самый». «Наш Самый-самый, — говорят, — отмочил…» Это потому, что директор, когда он еще не был директором, а работал в отделе архитектуры горисполкома, рассказывая о родном городе, только таким его преподносил — «самым-самым»: самая широкая улица — у нас, самая просторная площадь — тоже, самая высокая труба, самый гигантский памятник, самый длинный мост… Потом оказывалось (некоторые заводные товарищи специально докапывались), что самая высокая труба не у нас, а где-то на Урале, самая широкая улица в соседнем городе, самый гигантский памятник на другом континенте и так далее.

Теперь директор дорвался, осуществил голубую мечту — построил на своем предприятии самый-самый длинный цех. Хотя для развития мощностей хватило бы цеха втрое короче. Но он добился «самого»: убедил, уломал, умаслил высокие инстанции. Высидел в приемных, выклянчил, выплакал.

Самый-самый длинный цех проработал самое-самое короткое время, ровно столько, чтобы сдать его приемной комиссии. И встал. И будет стоять самое-самое малое год. Потому что он надолго вперед сожрал какие-то там лимиты или накопления (этого я не понял), и вообще, чтобы обеспечить его нормальную работу, пришлось бы оголить все остальные участки. Но в том-то и дело, что обеспечивать его работу вовсе не надо.

— А другие что же? — робко спрашиваю я, дилетант, увлекшегося сарказмом рассказчика. — Прочие-то руководители? — Я не отваживаюсь произнести: «А вы?»

— Что другие? — живо откликается он. — Другие, разумеется, в камыши. — И, зло блеснув глазами, заканчивает — Только вот на хрена им в камыши? Они же не охотники — уток не стреляют.

Приятель мой опять хохотнул.

А сотрудник его, когда мы вышли с ним на кухню покурить, печально сказал мне:

— Вы нашего шефа завтра послушайте. Завтра у директора юбилей.

Я пошел на этот юбилей.

Черноволосый начальник моего приятеля выступал там одним из первых. Говорил он хорошо, убедительно, достойно, чуть взволнованно. Мне особенно запомнилась одна чеканная фраза — из концовки его речи. «Вы шли, — сказал он, обращаясь к директору, — единственно правильным путем — путем раскрытия неповторимости своего организаторского таланта».

Хорошо выступали и другие ораторы — тепло, задушевно.

Только приятель мой что-то все ерзал, кривился, потирал горло.

— Прямо засуха, — шепнул в какой-то момент.

Под конец уже он вдруг решительно поднял руку.

«Сейчас врежет!» — напрягся я.

Приятель быстро поднялся на трибуну, налил стакан воды, залпом выпил, откашлялся и звонко произнес всего одну фразу:

— Целиком и полностью присоединяюсь к предыдущим ораторам!

Юбиляр недоуменно поднял брови, не зная, очевидно, как ему следует на это реагировать.