Прощание с осенью - [2]

10. Никто не заставит меня прекрасно звучащее двусложное слово «tryumf» писать как «triumf» (трюмф), ибо таким образом оно меняется на односложное, совершенно не соответствующее духу польского языка. Нельзя ради каких-то там требований правописания менять устоявшееся в ходе веков звучание слов, тем более, что объективно, в ранее существовавшем правописании, они звучат лучше. Вот вроде и всё.

 

30. X. 1926

С. И. В.

Прощание с осенью

Что же есть, о природа, речь твоих утешений

Против желаний, что будишь ты мраком своим?

Антоний Слонимский

Посвящается

г-же Зофье и Тадеушу

Желенским

Глава I ГЕЛЯ БЕРЦ

Осенний полдень. Атаназий Базакбал, весьма небогатый, двадцати с небольшим лет, прекрасного телосложения и чрезвычайно интересный брюнет, торопливо, но тщательно одевался. Светло-зеленые глаза, прямой нос и горделивый, дугообразно изогнутый рот цвета сырой печенки представляли сравнительно симпатичную группу доступных обозрению частей его тела. Запах черного с синим галстука навевал ему воспоминания о его предпоследней любовнице, блондинке с длинными стройными ногами и неправильно посаженным носом. Воспоминания о бессмысленных словах, которые она произнесла в момент окончательного расставания, отзывались эхом далекого взрыва и гасли по мере того, как улетучивался легкий парфюм.

Полчаса назад Атаназий определенно решил пойти к Геле Берц. Пару раз он бывал там, но с этой целью пока еще нет... Во всяком случае, он там бывал без конкретных намерений. Цель визита страшила его, но в то же время все было таким мелким и суетным, как те несколько мушек, круживших возле незажженной лампы под потолком, в желтом отсвете солнца, отраженного от противоположного дома. Несоразмерность внутренних состояний и фактического материала душила, как каракатица, впившаяся изнутри в самый важный, живородный потрох, может быть, даже и в сердце.

Атаназий решился на этот шаг, потому что больше был не в силах терпеть. Не без Гели Берц, хоть та и нравилась ему когда-то очень даже небезопасно — нет, просто он больше не мог вынести всей громадности своего чувства к невесте, к которой именно теперь буквально воспылал любовью. Может ли взаимная любовь быть слишком пылкой? Нонсенс — и тем не менее положение Атаназия было ужасным: любовь этого закоренелого аналитика усиливалась фантастически, без малейших видимых для него причин. Геля Берц была, само собой, еврейкой и воплощением всего того, что Атаназию в женщине как таковой могло нравиться. Кроме того, вплоть до определенных нерушимых границ она была в высшей степени доступной. Атаназий убедился в этом на одном приеме, закончившемся «popojkoj» à la manière russe. Но не скрывала ли эта легкость первого контакта каких-нибудь опасных ловушек на дальнейшем пути?

«О, сколь причудливые формы может принимать безумие здоровых людей», — так, пожимая в последний раз его руку, сказала ему жена богатого еврея Гиня Бир, урожденная Ослабендзкая, кузина его теперешней невесты. Он впервые задумался над этой, казалось бы, бессмысленной фразой. На мгновение он завис над пропастью, разверзшейся в его недрах столь неожиданно, как огнедышащий кратер среди тоскливых полей мазовецкой равнины: gurgito nel campo vasto[1] — неведомо откуда приблудившаяся фраза. Если бы он захотел, то мог бы тут же узнать много важных вещей: следовало только спрашивать, а таинственный голос ответил бы на все с математической точностью, открывая суть самых замысловатых предначертаний. Но Атаназий был во власти мелких жизненных забот, причем относящихся к «половой сфере». Мерзость! Сколько же таких мгновений потерял он из-за обычной лени и подстановки не тех чисел на место иксов и игреков в уравнениях чистой судьбы, которые открывала перед его внутренним взором случайность незаслуженных откровений. Сегодня такими параметрами были: его невеста и Геля Берц, а переменной, то есть, скорее, их системой, как обычно, он сам, расщепленный на полтора десятка собственных двойников. «Почему именно Геля Берц, а не, скажем, эта бедная Гиня (впрочем, не такая уж и бедная) или какая другая из его бывших или потенциальных любовниц? С другой это не было бы изменой, а я должен по-настоящему ей изменить. Геля — самая красивая и самая умная (и самая богатая шепнуло что-то) из известных мне женщин. Она — та единственная, кто соответствует необходимому высшему „стандарту“ измены. К чему этот „стандарт“? Достаточно поцеловать ее, а с другими... Вот уж действительно — безумие здоровых людей! А может, я и в самом деле сумасшедший?» — Он испугался, но ненадолго; опять увидел перед собой зеленые глаза Зоси. «Эта спасет меня от всего, даже от помешательства», — подумал он с безмерной, сокрушающей все остальные чувства любовью. Он почувствовал себя подленькой мелкой тварью и безумно возжелал во что бы то ни стало возвыситься над самим собой. Но пока что не изменил своих решений. Такова была его фатальная судьба. Только кого это волновало? И все-таки...

Свой отвратительный план Атаназий решил осуществить à coup sur[2]. «А что, если я — всего лишь совершенно обычная, маленькая, заурядная грустная свинья, «un cochon triste»?» — подумал он, хватаясь за телефонную трубку.