Прощание с осенью - [4]

Он понимал, что возвращение к одной из прежних любовниц ничего не даст: какая-то пыль по сравнению с ужасными железными гирями, которыми из последних сил он все еще жонглировал, улыбаясь наблюдателю в себе, заменявшему ему в такие моменты публику. Безмерная грусть, связанная с необходимостью этой запланированной измены, застилала, как наступающая долгая непогода, весь его психический горизонт. А если без этого?.. — душила его мука невыносимого чувства, пожирающего все, как злокачественное новообразование. Он подумал такими вот словами: «Кушать, собственно говоря, нечего, ибо я — ничто. А впрочем... жизнь, она одна». Этот малоприятный трюизм впервые дошел до него по-настоящему, и он решил во что бы то ни стало защищаться. Еще чуть-чуть, и он расплакался бы. Но он стиснул зубы, сделал над собой усилие и проглотил большую порцию выпавшей в осадок горечи.

— Надуманные проблемы, — остервенело заворчал он на кого-то несуществующего, кто явно укорял его. Кто это был? Далекая перспектива самых разных безумств вдруг возникла, как ночной пейзаж в блеске внезапно вспыхнувшей зарницы, и, проглоченная темнотой, снова съежилась до, как всегда, непостижимого текущего момента.

Он как раз выходил на улицу Нижних Мельниц, где жила Геля Берц. Солнце клонилось к закату, наполняя воздух желтой пылью. Эта картина усилила в нем тоску до распирающих нутро размеров. Ему пришла на память теория микро- и мегалоспланхизма, согласно которой все человечество делится на два основных типа: более женственный и более мужественный, в зависимости от преобладания блуждающего или симпатического нерва. Он понял все свое бессилие и безнадежность какой бы то ни было борьбы: микроспланхики не способны к Большой Любви — такова была аксиома. Может быть, все-таки то, что он чувствовал по отношению к Зосе, было хоть чем-то «в этом роде»? Неужели он шел бы сейчас для того, чтобы изменить ей, единственной любимой, по сути дела, с несимпатичной ему заумной рыжеволосой семиткой, если бы это чувство не было чем-то, что перерастает обычный уровень его существенных переживаний, которых у него уже столько было? Противоречивость этих состояний и неверие в достижимость счастья совершенно придавили его. Он плелся шагом дряхлого старца, а на его висках и под глазами выступил холодный пот ужаса.

Зубчатая линия горно-фантастического силуэта домов, уплывающих в далекую перспективу улицы, напомнила ему осенний вечер в горах, который где-то там обходился без него. И какое ему было дело до взглядов других морд, лиц и масок на эти единственные для него «комплексы элементов», как говаривал психологист Темпе. Он ощущал одновременность далеких явлений как непосредственно данную, словно осязаемую. «Почему же физики считают дефиницию одновременности слишком трудной? — подумал он. — Если бы я был достаточно высок, я видел бы одновременно эти дома и скалу в Долине Обломков точно так же, как сейчас вижу два отражения солнца в окне. Дефиниция одновременности подразумевает допущение понятия Единичного Существования, и в рамках только физического подхода она невозможна».

Оранжевое солнце блеснуло ему в глаза, обдав лицо последней волной лучистого тепла. Спустился сине-серый мрак, и одновременно Атаназий вошел во дворец Берцев. Громадная лестница красного мрамора и стены подъезда, выложенные позолоченными латунными листами с витиеватыми арабесками, и этот теплый ароматец, источаемый высшим уровнем благосостояния — свежести и чистоты, хорошей кожи и хороших духов и чего-то еще совершенно неуловимого, — подействовали на него раздражающе. Сила невидимой в данный момент женщины, сосредоточенная в ее богатстве и позволяющая ей в любую секунду совершить дикий, фантастический поступок; свобода, которую предоставлял ей отец, терроризируемый ее угрозами самоубийства; мания суицида, которая, несмотря на массу пошлостей, делала из нее нечто возвышенное и неуловимое, — все это вместе в данный момент отвратительно и унизительно возбуждало его. На его пути встал лакей в красной ливрее, грустный, красивый, простой парень. «Наверняка влюблен в нее, а может даже и...» Деликатно отстранив его и миновав три почти пустые угрюмые темно-красные гостиные, он без стука вошел в маленькую «девичью» (вернее «полудевичью» — так ему подумалось) комнатку Гели, соединенную с великолепной спальней. Он решил быть грубым. Красный цвет мебели, обивки и ковров действовали на него, как на быка.

Несмотря на полумрак, он сумел заметить «Кубу» (князя Препудреха) и Гелю, отрывающихся друг от друга после безумного поцелуя. Препудрех вскочил, а Геля взорвалась самочьим смехом, который, казалось, шел из нижней части ее, наверное, прекрасно вылепленного живота. (Об этом Атаназию когда-то рассказал сам Препудрех в приступе необычной для него искренности.)

Князь, Якуб Сефарди Азалин, — молодой человек двадцати с небольшим лет, невиданно изысканный и прекрасный. Среди дам и девочек-подростков из высшей плутократии он считался верхом изысканности. Истинная же аристократия не принимала его вовсе, считая его персидский титул подозрительным — у нее могли «бывать» и явные парии, но не какой-то там невнятный Препудрех.