Прощание с колхозом - [9]

И пошли мы сначала Летником, а потом степью – долгой дорогой. Мглистое небо темнело, края земли белесо туманились, обступая нас ближе и ближе. Пронизывал ветер, шуршал по дороге поземкою. Отступающий лес и находящая чащоба займища по-вечернему темнели, кралась оттуда ночь – серая волчица.

Но в доме у матери было тепло, и щей она наварила с гусятиной, нажарила мяса. И, поужинав, долго чаевничали мы, балуясь калиновым вареньем, да грызли тыквенные семечки, кабашные, как здесь говорят. Их у матери было много.

Мать моего товарища живет одна. Мужа похоронила десять лет назад, дети разъехались. С прошлого года получает она пенсии сорок рублей за сорок с лишним лет колхозной работы. Живет одна, но, как и в прежние времена, хозяйство ведет полной чашею: корова, пуховые козы, гуси и куры – всё у нее.

На мой взгляд, с годами мать не меняется: невысокая, седая, сутуленькая от работы, вроде невидная, но могутная. Рука у нее в запястье – не обхватишь. Рабочая рученька. В косьбе за ней не угонишься. Машет и машет. Мы с товарищем устанем, отдохнем, перекурим, а она как заведенная косит и косит, над нами посмеиваясь: «Какие вы пашаничные…»

Раньше был муж, свекровь, трое детей. Теперь одна. Большой дом не натопишь. Две комнаты совсем закрыла, оставив лишь кухню да горенку. В кухне – ее жизнь. Здесь печка, стол, кровать, самопряха возле окна, на вешалке вечная серая телогрейка. На стене – карточки, портреты дорогих…

– Руки одне… – жалуется мать. – Туды-сюды кинуся… Топка зарезает. Угля за зиму сколь сожгешь, все копеечка, да какая! По сто двадцать рублей за машину платим. Мыслимое дело… Дров не настатишься. Спасибо, вы помогаете.

Сидела мать за самопряхою, пух пряла среди кухни, под светлою лампочкой.

– Спасибо, платки. Свяжешь, продашь платок – вот и денежка.

– А колхоз вам топкой не помогает? – спрашиваю я.

– Помогальщики… – махнула мать рукой. – Угля сроду в колхозе нет. Дров вроде положено по два куба привезть пенсионерам. Да кто привезет?.. Один раз, помню, даве уж, попался лесничий какой-то дурак. Собрал со всех пенсионеров по двенадцать рублей, бабушка у нас жила. Собрал и привезли каждому, прямо ко двору, по два дубка. Вроде и немолодой лесничий, а какой-то чудной. Его сразу прогнали, и года не проработал. Чудак какой-то.

– Почему чудак? – удивился. – О стариках позаботился.

– Конечно, глупой, – сказала мать. – Кто ныне об старых горится! Их всяк норовит прищемить. Мне вот соломка потребовалась осенью. Хорошая ныне солома: что ячменная… а уж просяная… Люди поогрузились. Пойду, думаю, и я. Пришла в контору к управляющему: как бы соломы добыть. А он мне: бери, пожалуйста, по-над дорогой вон валяется лучшая солома. Забирай под гребло, всю отдаю. А на чем везть? «А это уж не мое дело», – отвечает. С тем повернулся и пошел. Вот и весь сказ. Я завсегда наказываю: сынок, вези из города дрожжей. Матери без самогонки никак невозможно, шагу не ступнешь. Такое время настало. Топор наточить в кузне – бутылку давай. Косу отбить – бутылку. Куды ни кинешься – одна цена. Завтра вам в лес ехать – надо леснику налить. Трактористу тоже постановь. Такая жизнь пошла. Тем боле, магазина нет. Не токмо что самогон, браге не дают достояться, с гущей поедают.

– Опять, что ли, магазин закрытый?

– Другой месяц уже.

Хуторской магазин в последние годы торгует редко. Несколько продавщиц сменилось, молоденьких девок. Удержаться никто не мог.

– Из Мартыновки, хорошая девушка, – рассказывала мать. – Ей и семнадцати годков нету. Месяц поторговала, тыща – недостача.

– Тысяча? – удивились мы.

– Тысяча рублей, – подтвердила мать. – Тама такие ащаулы на складах, в райпо сидят, глаза замажут и враз обманут. Молодая девушка… Такая беда… Правда, ей люди помогли. Пошла по хутору, к кому побогаче. Гаврила Яковлевич дал сто пятьдесят. Кривошеины, управляющий. Тарасов двести, – засмеялась мать. – А потом, она уж пошла, а он вспомнил: за зеркалом еще пятьдесят рублей. Схватил да вдогон. Заплатила… А в магазин никто не идет… Я тебя, сынок, просила, тапочки мне из городу привезти. Не в чем дома ходить. Чайник новый нужон. Ниток нет. Платков нет, распокрымшись хожу. Халатов… Чулок. Куфайка новая, кричи, нужна. Не в чем на двор выйти.

Она считала и считала, что требуется ей во вдовьем хозяйстве. И с малого, от спичек да соли, понемногу перешла к газовой плите, какие у людей стоят; к бензопиле, без которой жить невозможно, к паяльной лампе, к шиферу, цементу, кирпичу… Она считала и считала, пока сын ее не остановил:

– Тебя, мать, не переслухаешь.

2

На другой день, ко времени наряда, были мы в конторе. Начальство сидело на месте, неторопливо переругивалось.

– Легко вопрос ставишь, – укорял управляющий механика Шляпужка. – Нету – и всё. Надо решать вопрос, делать.

Петро Шляпужок, худой и прокуренный, не в пример могучему здоровяку управляющему, видно, в десятый раз отвечал:

– Ну, понимаешь, она поломатая. И негде взять. Негде.

– Это не ответ. Это легче всего… Надо думать, решать.

– Сколь ни думай, а ее не родишь, – развел руками Шляпужок и пошел курить в большую комнату.

– Вот видишь, как мы отвечаем, – вздохнул управ. – А сейчас снова будут звонить.