Прощание с ангелами - [42]

Он едва не открыл ей правды, когда они остались вдвоем, и она вымыла его, словно ребенка, и дала ему рубашку, штаны и еще картошки с простоквашей, дрожа, как и он, всем телом и бормоча «Sventa Mario, matko bosha». Едва.

«Бабка, я хочу домой, помоги мне. Я один из тех проклятых немцев, которые убили шесть миллионов поляков».

Как бы она поступила? Ему очень хотелось это узнать, но он никогда этого не узнал. Впрочем, если бы и узнал, в его жизни это ничего бы не изменило. Он и сказал бы, подойди она еще раз к постели, где он лежал с повязкой на разбитой голове, с уксусным компрессом на распухшем колене. Он слышал, как она переругивается с кем-то через окно, отгоняя любопытных и даже самого деревенского полицейского.

— Завтра, Антонек, завтра придешь! К завтрему он перестанет дрожать.

Но среди ночи он выбрался из комнаты, где храпела старуха, соскользнул по деревянным перильцам в сени, отодвинул засов, оделся во дворе и покинул деревню на велосипеде, который был прислонен к чьей-то избе.

«Dzienkuje, babko, dzienkuje»[9].

Через шесть часов он был в Милкучице. Колено болело, едва прощупывалось под опухолью. Но отсюда начиналась трамвайная линия до Забже. Дорога шла в гору, потом, описав дугу, снова под гору: казино, Рыночная площадь, Бейтенский источник, грязный, как всегда, ветка на Бискупиц, подъем в гору, Пауль-Петерплац, Кронпринценштрассе. Угловой дом слева, где раньше был кабачок, разрушен снарядом. На высоком и сером Адмиральском дворце, рассекавшем улицу пополам, висит другое название. И внезапно он увидел другие названия улиц, другие вывески на магазинах. Теперь этот город уже не был его домом, чужое тянулось к нему со всех сторон, чем больше он колесил по улицам, тем больше чужого. Не стало Гинденбурга, возник Забже.

Томас медленно обогнул фонтан Эзельсбруннен, символ Халленбаха. Теперь, спустя пятнадцать лет, он не мог понять свою наивность, единожды побудившую его совершить поступок, противный логике и разуму. Все опасности, которым он подвергал себя, не имели смысла, если отца и матери не окажется там, где он их надеялся застать: дома. А они едва ли там окажутся.

Отдаленный от цели всего лишь несколькими минутами пути, подгоняемый страхом, он мчался на велосипеде, судорожно доказывая себе, что поступил разумно: отец не состоял в партии. Это уже нечто. Правда, не коммунист, но и не нацист — мать была слишком набожна. Союз фронтовиков и еще моряков. Ну, это не в счет. Дед с бабкой… О, вот это здорово, вот в этом спасение… дед с бабкой, он помнит точно, говорили по-польски. Хотя только с материнской стороны. Ничего. Все равно считается. С одной стороны, поляки, с другой — немцы.

Но едва он въехал на Хальденштрассе, спрыгнул с велосипеда возле дома 18, прислонил его к стене — и никогда больше не увидел, — взлетел по лестнице, забыв про больное колено, прочел на дверях мансарды знакомую дощечку «Марула», читанную тысячекратно, а теперь снова и снова, внезапный страх уступил место радости и нетерпеливому ожиданию. Он позвонил настойчиво, раз, другой, прислушался, позвонил снова, прислушался, постучал, прислушался, услышал шаркающие шаги, ждал.

Он до сих пор не забыл, какой предстала перед ним мать, минута встречи навсегда вытеснила другие воспоминания. Он никогда по-настоящему не знал ее, и Герберт не знал, и отец тоже нет, словом, никто. Быть может, Макс, разве что Макс, по меньшей мере в бытность его учеником миссионерской шкоды, когда он разыгрывал из себя их духовного пастыря.

— Кто тут?

— Это я, мама.

Ключ повернулся в замке, цепочку сняли, и прозвучал первый вопрос:

— Ты зачем пришел?

Она стояла перед ним, старая, сгорбленная, едва по грудь ему, и придерживала дверь, словно обороняясь от пришельца.

«Мама! Я — Томас».

«Ты — Томас».

«Я спрыгнул с барака, я выпрыгнул из поезда, я нагишом побежал в деревню, и вот я здесь. Впусти меня».

И тут она вся затряслась, его мать, о ком он в детстве, да что там — в детстве, до последней минуты полагал, будто на целом свете никто не заставит ее трястись, кроме господа бога и его святых. Тряслась голова, плечи, руки, ноги, тонкие кривые ноги с паутиной синих вен под коленками. Она упала на колени, обняла его, взвыла, забормотала что-то по-старушечьи, мешая немецкие и польские слова:

«Сыночек, они взяли нашего отца Sventa Mario, нашего доброго отца moj boshe, он и в партии-то не был».

Он наклонился к ней, поднял ее на руки, перенес через порог, как жених невесту. Она утихла, переложила всю свою тяжесть в его руки, закрыла глаза, не сопротивлялась, а когда он посадил ее на стул, сказала, словно пробудясь от воспоминаний тысяче летней давности:

«Они бросят тебя в яму, мальчик. Я говорила отцу, ах, он слишком хорош для этого мира, я ж ему говорила, старому ослу, татуле, чучелу этакому: сделай так, как сказал пан русский майор. «Товарищ Марула, — сказал майор, да хранит его святой Иосиф, — поехали с нами в Дрезден, обдумайте хорошенько». А отец думал только про квартиру да про вас: «Где нас тогда дети найдут?» Они бы хорошо платили ему за работу, он ведь был машиностроитель, и жилье бы дали, а вас мы бы и в Дрездене нашли. Но тата твой сказал: «Спасибо, спасибо, пан майор. Ничего мне поляки не сделают. Я им тоже ничего не делал». — «Вы немец, — это ему майор ответил. — Фашисты убили шесть миллионов поляков. Не забывайте об этом». Томашек, тебе нельзя здесь оставаться, нет…»