Прощание с ангелами - [18]

«Боже милостивый, почему сразу к министру?»

«Мне очень нужно. Речь идет о моем отце. Мне не разрешают свидание».

«Может быть, вы обратитесь к личному секретарю министра?»

Может быть. Нет, все ясно: она слишком быстро сдалась.

«Министра сейчас нет. Пожалуйста, оставьте ваш адрес. Возможно, завтра. Мы позвоним. Какой адрес? Ах да, отель «Астория».

Рут видела, как женщина со взглядом, обращенным внутрь, сунула плакат в сумку с газетами, подошла поближе, остановилась перед светофором, лицом к мостовой. Теперь они стояли плечом к плечу. Ждали.

«Идите». Люди хлынули ей навстречу с противоположного тротуара. Приходилось прокладывать путь в толчее. Рут заметила, что женщина с плакатом оставалась рядом вплоть до Королевских ворот; перед тем как свернуть направо, Рут оглянулась, перехватила взгляд женщины и кивнула — словно прощаясь. Женщина привычно ответила на кивок.

Королевские ворота — Людвигштрассе. Так ей надо идти. Она вызубрила свой маршрут — мимо кинотеатра «Унион», до Дрезденского банка. Там, дважды исколесив весь центр, она нашла свободное место для стоянки. Разрешение — на один час. Она сразу увидела засунутую под «дворник» записку. Этого следовало ожидать. Машина простояла больше положенного. На самом верху записки — номер расчетного счета городского управления. Ей предоставлялся выбор — либо уплатить штраф наличными в ратуше, либо перевести деньги со своего счета.

«Высокая интенсивность движения требует высокой дисциплины». Завтра, когда ей позвонят, она возьмет такси. Только никто ей не станет звонить, и никакое такси ей не понадобится. Она будет ждать. Может, день, может, два. Одно ясно: не следовало уходить из кабинета личного секретаря. Сидеть, когда он встал из-за стола и, оттопырив локоть, прижал ладонь к груди.

«Очень сожалею. Поверьте. Все, что я смогу, будет сделано. А теперь извините».

Не надо было ей вставать. Не надо было сдаваться. Второй раз ей уже не пробиться через привратника.

«Кто такая?»

«Дочь Вестфаля».

«Какого Вестфаля?»

«Пять лет тюрьмы. Нелегальная партийная деятельность».

«Ну и что?»

«Из зоны. Ходатайство о разрешении свиданий».

«Ну и что?»

Отец написал ей:

«Моя дорогая, мне живется хорошо, насколько это возможно при данных обстоятельствах. Когда холодно, я придвигаю стол к батарее, заворачиваюсь в одеяло и сажусь на стол. А когда на дворе жарко, у нас вполне сносно. Начальник не щадит сил, чтобы ресоциализировать нас. Упаси нас от этого демократия…»

А в самом конце едва разборчиво на полях фраза, понятная только ей одной:

«Это в шутку».

Может, ей не следовало добиваться свидания именно сейчас, когда газеты ГДР публикуют материалы, разоблачающие некоторых государственных деятелей Федеративной Республики. Но эта приписка все в ней всколыхнула, лишила ее покоя, пробудила воспоминания и страстную охоту побывать у отца.

Ее обогнал «таунус», потом «опель-рекорд». В зеркало заднего вида она наблюдала машины, машины были впереди, машины сзади, рядом, она вела свою неуверенно, на низшей передаче, и так сильно нажимала на газ, что ее двухтактный двигатель взревел, тогда она пыталась включить третью скорость, но забыла про сцепление. Сзади кто-то засигналил, и руки у нее задрожали. Уедет она из этого города, из этой страны. Пересечет границу, последний раз услышит «Бог в помощь», так и не повидав отца, а он по-прежнему будет сидеть на столе, придвинутом к батарее центрального отопления.

«Это в шутку».

Слово осталось с ней, как осталась его улыбка в ту ночь, но она не поняла, почему он улыбался, да и вообще ничего тогда не понимала. Шести лет от роду. Улыбка была для нее просто улыбкой, слова — словами.

Какой же это был день? Летний. Или зимний. Все смешалось воедино — в один день, который обернулся смехом, и слезами, и окровавленным лицом, и улыбкой. «Это в шутку».

Водитель сзади непрерывно сигналил. Пусть обгоняет, пожалуйста. Она освободила правый ряд. Обогнать в этой толчее он не сумел. Красный. Стоп. Рука включила первую передачу. Механически, по привычке.

Она напишет ему, что побывала здесь напрасно, зато почти рядом, она непременно напишет, даже если ему не передают письма. Она пыталась вспомнить его лицо. Как, однако, меняются лица. Когда-то оно казалось ей большим. Самое большое лицо в мире — угловатое, с жесткой как проволока щетиной бороды — как короткая колючая проволока. Первые годы ее жизни сужались до размеров одного дня, одного счастливого дня, без прошлого, без будущего.

«Тук-тук-тук, кто там?»

«Рыцарь».

«Я тоже».

«Тук-тук-тук. А теперь кто там?»

«Разбойник».

«Я тоже».

«Молчок!»

«Тук-тук-тук. Кто там?»

«Рыцарь».

«Не хочу я быть рыцарем».

«Все равно ты рыцарь».

«Нет, я хочу быть разбойником».

«Ладно, будь разбойничьей невестой и молчи».

Может, это случилось в тот же вечер. Но может быть, и позднее. Только не раньше. У нее осталась рубашка отца в желтую и черную крапинку. Он был в этой рубашке, когда подошел к ее постели, а она сразу отодвинулась к стене, чтобы он по заведенному обычаю полежал с ней.

«Ну, рассказывай».

«Я разбойничья невеста».

«А что стало с их атаманом?»

«А ему голову отрубили, чтобы не безобразничал».

Всякий раз, когда он так говорил, она приходила в ярость и выпихивала его с кровати руками и ногами.