Прощание - [19]

Он меня в лицо знает, а я его — нет. Он для меня не существует, с удовольствием думала Тата. Мелькнуло в голове что-то о знатных римлянках и рабах, но она уже подошла к установке и погрузилась в вычисления.

Каждый день она ставила будильник на 6.45. На сборы отводила 15 минут. В 7.00 выбегала из дома, в 8.00 пересекала черту проходной. Ее стол помещался в стеклянном отсеке, выгороженном среди установок и аппаратуры огромного помещения лаборатории. И каждое утро сюда, в стеклянный отсек, приходили Борис Моисеевич, Борис Маркович и Рафаил Залманович. Первый час отводился на анекдоты. «А как же? Делу — время, потехе — час», — с удовольствием повторял Борис Маркович. Он был женат на балерине и часто приносил всякие театральные новости. Борис Моисеевич остроумно их комментировал. Рафаил Залманович смеялся, но тут же ловко переводил разговор на дом и семью.

Два года назад он был страстно влюблен в Наташу Пичугину, но она предпочла другого. Работа и только работа — как раз начались испытания — спасла Рафаила Залмановича от прыжка с крыши или в Неву. Он уже приготовился до скончания века спасаться одной работой, но прошлой осенью Наташа вдруг позвонила ему домой. Она была на восьмом месяце и собиралась уйти от мужа, так как он оказался тираном. «Я так жалею о своей ошибке, — горько вздохнула она в трубку, — где только были мои глаза?» — «Подожди, — плохо веря мелькнувшему вдали счастью, воскликнул Рафаил Залманович, — подожди, но ведь если ты хочешь уйти от мужа, значит, еще не поздно». — «Ты забываешь, что я жду от него ребенка», — сурово прервала его Наташа. «Ну и что? — в исступлении выкрикнул Рафаил Залманович. — Это будет наш общий ребенок. Я буду любить его как своего!» Родившуюся девочку назвали Светочкой. Ведь она принесла свет и радость. «У нее такие чудесные глазки, — рассказывал Рафаил Залманович. — Наташа говорит, что она вылитый отец. Но этого не может быть. Тот негодяй, а она просто ангел». — «Да, Рафа, тебе повезло», — хлопал счастливого мужа по плечу Борис Маркович, десятый год томящийся под каблуком у тещи. Претензии, которые она к нему предъявляла, свидетельствовали о поистине недюжинной фантазии. «Как ты все это выносишь, Боря?» — попыхивая трубкой, осведомлялся Борис Моисеевич. «С помощью Черчилля», — невозмутимо ответствовал Борис Маркович. «Как так?» — «Непонятно? В войну у меня было четыре года свободы. Теперь, в свете международного положения, снова могу надеяться…»

В девять часов приходило начальство, и шуточки прекращались.

«Представляю, как вы целый день скучаете по своей маленькой», — говорил Рафаил Залманович Тате, спеша вместе с ней к автобусной остановке. Фраза была увертюрой к мгновенному переключению на Светочку. Тата симпатизировала Рафаилу, была уверена, что, взяв Наташу на сносях, он поступил как настоящий мужчина, но разговоры о ручках, пяточках, зубках считала скучными и приторными. Работала она с удовольствием и на протяжении дня, безусловно, ни разу не вспоминала о «маленькой». Маленькая принадлежала другому, домашнему миру. И этот мир с председательствующей за столом Еленой Петровной, громкоголосым, вечно лезущим обниматься Колей, жалующейся на баловницу-девчонку Агафьей и стучащей по всем предметам игрушками «маленькой» был куда менее интересным, чем работа. Когда Коля уезжал в экспедицию, дома делалось тише и приятнее. Но зато вскоре начиналась пресловутая дача.

Уже в четверг надо было начинать бегать по магазинам, делая недельные закупки, в субботу тащиться с тяжелыми сумками на работу, весь день следить, чтобы не текло мясо, после работы втискиваться в переполненную электричку, ехать, нередко стоя, полтора часа и, добравшись, выслушивать жалобы на хозяйку (новая, но еще хуже старой), на погоду (день заднем дождь), на быт… «Да, — добродушно посмеивался в понедельник утром Борис Маркович, — лучше бы вы не выезжали. Давно ведь известно, как в пять минут оказаться на даче. Отключи газ, перекрой воду, заколоти дверь и клозет — и все, наслаждайся». — «Борис, ты бездетный, тебе не понять. А ребенок не может проводить лето в асфальтовых джунглях! — подавал голос Рафаил Залманович. — До нашей Карташевки добираться два часа, но когда я приезжаю и эта кроха бежит мне навстречу…» — «Танечке уже хочется заткнуть уши!» — философически заявлял Борис Моисеевич и элегантно выпускал еще одно колечко дыма.

Он был прав. Встреча с Крохой, она же Мартышка, она же Детка, была страшнее всех мук переполненных электричек. Мартышка уже не лежала в коляске и не только крепко стояла на косолапых ножонках (не будет ли еще и кривоножкой?), но и все время стремилась куда-то перемещаться. За ней нужно было ходить шаг в шаг, иначе она умудрялась немедленно оказаться в том месте, где можно одновременно утонуть, обжечься, порезаться, расшибить лоб да еще и попортить что-нибудь из хозяйского имущества. «Танечка, дача безусловно идет вам на пользу. Она оттачивает ваше остроумие», — смеялись три мушкетера. «Все-таки на работе отдыхаешь. Слава богу, что я должна ходить на работу», — думала Тата. «Как там растет наша дочка? — писал Коля Громов. — Пришли мне ее фотографию. И твою. Я без тебя, сама знаешь, как скучаю. Эх, жизнь! Ты там цветешь, а я тут все дальше врубаюсь в тайгу. Целую тебя. Твой геолог». Каждая строчка раздражала. Как надоели все эти «эх!», «ух!» «ох, красавица!». Зимой у нее случилась ангина. Высокая температура, больно — не глотнуть. Елена Петровна ушла с Архаровой в театр. К счастью, малышка хоть что-то почуяла. Не подавала голоса, сидела смирно. Коля вбежал веселый, распахнул дверь, принялся прямо в комнате отряхиваться от снега. «Ну и метет! А ты что лежишь? Температура? Врача вызывали? Ай, незадача! Ведь я на минуту. У Шебутного день рожденья — просил принести патефон. Ну, я побежал!» Почему здесь, на работе, чужие люди понимают всё куда лучше? Все, даже Рафаил, которого трудно назвать эталоном тактичности…