Прощальный вздох мавра - [151]

– Бивар. – Потом показал на горы. – Бененхели. – Показал на свою машину. – О'кей, друг. Погнали.

Я понял, что мы оба – граждане мира. Язык, на котором мы можем изъясняться, – ломаный жаргон из отвратительных американских фильмов.

Городок Бененхели находится в горах Альпухаррас, что ответвляются от Сьерра-Морены, отделяющей Андалусию от Ла-Манчи. Когда мы поднимались на эти возвышенности, я видел множество собак, то и дело перебегавших дорогу. Потом я узнал, что здесь зачастую селились на время иностранцы с семьями и домашними животными, а потом, непостоянные, как перекати-поле, снимались с места и уезжали, бросая собак на произвол судьбы. Местность кишела голодными, сбитыми с толку андалусскими псами. Услышав об этом, я принялся показывать на них Джавахарлалу.

– Понял, как тебе повезло? – говорил я. – Благодари судьбу. Мы въехали в город Авельянеду, знаменитый своей трехсотлетней ареной для боя быков, и шофер Бивар прибавил газу.

– Город ворюг, – объяснил он. – Ничего хорошего.

Следующий населенный пункт назывался Эрасмо – это был городок меньших размеров, чем Авельянеда, но достаточно крупный, чтобы в нем имелось внушительных размеров школьное здание с надписью над дверью: «Lectura -locura». Я попросил шофера перевести, и после некоторых размышлений он подобрал слова.

– Чтение – «lectura». «Lectura» – чтение, – сказал он гордо.

– A locura?

– Это безумие, друг.

Женщина в черном, закутанная в накидку-ребосо, проводила нас подозрительным взглядом, когда мы тряслись по булыжной мостовой Эрасмо. На площади под раскидистым деревом шел какой-то горячий митинг. Повсюду виднелись плакаты с лозунгами. Я переписал некоторые из них. Я думал, что это политические воззвания, но на поверку все оказалось куда необычней. «Все люди неизбежно безумны, так что не быть безумцем означает только страдать другим видом безумия» [150], – гласил один из плакатов. Другой заявлял: «Все в жизни столь многообразно, столь противоречиво, столь смутно, что мы не можем быть уверены ни в какой истине». И третий, более сжатый: «Все возможно». Можно было подумать, что философы из близлежащего университета решили собраться в селении со столь звучным названием для того, чтобы поделиться суждениями, в числе прочего, о радикальных, скептических взглядах Блеза Паскаля, о высказываниях автора «Похвалы глупости» Эразма Роттердамского и о воззрениях Марсилио Фичино. Ярость и пыл философов были столь велики, что вокруг них собралась толпа. Жителям Эрасмо нравилось участвовать в жарких дебатах, принимая ту или другую сторону. – Да, только мироздание значимо! – Нет, не только! – Да, корова была в поле, когда никто ее не видел! – Нет, кто-то мог запросто оставить ворота открытыми! – Итак, личность едина, и человек отвечает за свои поступки! – Все наоборот: мы такие противоречивые конгломераты, что при ближайшем рассмотрении само понятие личности утрачивает всякий смысл! -Бог существует! – Бог умер! – Мы можем и, более того, обязаны говорить с убежденностью о вечности вечных истин, об абсолютности абсолютов! – Господи, какой бред – в относительном смысле, конечно! – И в вопросе о том, какую сторону, левую или правую, должен выбирать джентльмен, когда он надевает трусы, все ведущие авторитеты склоняются к левому варианту. – Это просто смешно! Хорошо известно, что для истинного философа годится только правая сторона. – Тупой конец яйца! – Чушь, дорогой мой! Острый, и только острый! – «Вверх», говорят вам. – Но совершенно ясно, уважаемый, что единственно возможным корректным утверждением будет «Вниз». – Ладно, тогда «Вправо». – «Влево!» – «Влево!» – «Вправо!»…

– Чудной народ в этом городишке, – заметил Бивар, выезжая из Эрасмо.

Согласно моей карте, до Бененхели было уже близко; но когда мы покинули Эрасмо, дорога вместо того, чтобы идти вверх и вдоль холма, пошла вниз. Со слов Бивара я понял, что со времен Франко, когда жители Эрасмо стояли за республику, а обитатели Бененхели – за фалангу, два городка находятся в состоянии непрекращающейся вражды, вражды столь глубокой, что между ними даже не была проведена дорога. (Когда Франко умер, жители Эрасмо устроили празднество, а Бененхели погрузился в глубокий траур, к которому, правда, не имели отношения жившие там многочисленные «паразиты», или экспатрианты, – они даже и не знали о случившемся, пока им не начали звонить из-за границы обеспокоенные друзья.)

Поэтому нам пришлось долго спускаться с холма, на котором стоит Эрасмо, и столь же долго подниматься на соседний холм. Там, где дорога, шедшая от Эрасмо, вливалась в гораздо более широкое четырехполосное шоссе, ведущее к Бененхели, стоял большой и красивый дом, окруженный гранатовыми деревьями и цветущими кустами жасмина. В воротах неподвижно зависли птички колибри. С некоторого отдаления доносился приятный стук теннисных мячей. Над аркой ворот было написано: «Pancho Vialactada Campo de Tenis» [151].

– Тот самый Панно, понял? – сказал Бивар, вытянув в ту сторону большой палец. – Большой-большой человек.

Виалактада, родом из Мексики, был одним из великих игроков времен, предшествовавших эпохе открытых соревнований; он играл в турнирах профессионалов вместе с Хоудом, Розуоллом и Гонсалесом и поэтому не имел доступа к чемпионатам серии «Большой шлем», где ему, несомненно, не было бы равных. Он был неким прославленным фантомом, витавшим на границе света и тени в те моменты, когда худшие, чем он, теннисисты вздымали кверху почетные кубки. Он умер от рака желудка несколько лет назад.