Прощальный вздох мавра - [105]

– И ты поверил, – вскинулась Майна, потом быстро чмокнула меня в лоб. – Еще бы ты не поверил. Что ты вообще обо мне знаешь? О том, кто мне нравится, что мне нужно? Ты от любви ополоумел совсем. Бедный простофиля. Хоть теперь за ум берись.

– То есть бросить ее? Так вот взять и бросить?

Майна встала, зажгла сигарету, закашлялась – глубоким, больным, судорожным кашлем. К ней опять вернулся ее резкий боевой голос, ее перекрестно-допрашивающий голос юриста и борца с коррупцией, ее громкоговорящий агитационный инструмент протеста против убийств девочек, против изнасилований и сожжения вдов. Она была права. Я ничего не знал о том, каково ей приходится, чего ей стоит сделанный ею выбор, чьи руки могли бы дать ей утешение и почему мужские руки порой внушают женщине страх, и ничего больше. Она моя сестра, но что из того? Я даже по имени ее не зову.

– Какие, собственно, проблемы? – пожала она плечами и, уже направляясь к выходу, взмахнула дымящейся сигаретой. – Вот эту дрянь куда тяжелей бросать. УЖ поверь мне на слово. Так что отвыкай давай от стервозы и вдобавок радуйся, что не куришь.

x x x

– Так и знала, что они постараются нас разлучить. С самого начала знала.

Ума переехала в квартиру с видом на море на восемнадцатом этаже небоскреба на Кафф-парейд рядом с «Президент-отелем» и недалеко от галереи Моди. Она стояла на балкончике, театрально разгневанная, на весьма оперном фоне мятущихся кокосовых пальм и обильных струй внезапно хлынувшего дождя; тут же, конечно, затрепетала ее чувственная, полная нижняя губа, тут же дождем полились слезы.

– И твоя родная мать тебе говорит – что с твоим отцом! – извини меня, это просто мерзко. Фу! И еще Джимми Кэшонделивери! Этот придурочный гитар-вала с порванной струной! Ты прекрасно знаешь, что с первой же встречи на ипподроме он вообразил, что я – некая аватара твоей сестры. С той поры бегает за мной с высунутым языком, как собака. И я, оказывается, с ним сплю? Так, с кем еще? Может, с Мирандой? С одноногим чоукидаром? Думают, я вообще стыд потеряла?

– Но то, что ты рассказывала про свою семью. И про «дядюшку».

– Что дает тебе право знать обо мне все? Ты настырно лез в мое прошлое, и я не хотела рассказывать. Бас. Довольно.

– Но ты сказала неправду, Ума. Твои родители живы, а дядюшка – не дядюшка, а муж.

– Это была метафора. Да! Метафора моей несчастной жизни, моей боли. Если бы ты любил меня, ты бы понял. Если бы ты любил меня, то не зачислил бы меня в люди третьего сорта. Если бы ты любил меня, ты перестал бы трясти своей идиотской лапой и положил бы ее сюда, ты закрыл бы свою милую пасть и придвинул бы ее сюда, ты занялся бы тем, чем занимаются любовники.

– Нет, Ума, это не метафора была, – сказал я, отступая к выходу. – Это была ложь. И страшнее всего то, что ты не отличаешь одно от другого.

Пятясь, я вышел за дверь и захлопнул ее, словно прыгнул с балкона на эти дикие пальмы. Да, именно так переживалось: как падение. Как самоубийство. Как смерть.

Но и это тоже была иллюзия. До настоящего еще оставалось два года.

x x x

Я держался долгие месяцы. Жил дома, ходил на работу, стал специалистом по части маркетинга и рекламы талька «бэби софто», и довольный отец даже назначил меня начальником соответствующего отдела. Мелькали дни пустого календаря. В «Элефанте» произошли перемены. После катастрофы с ретроспективной выставкой Аурора наконец решилась вышвырнуть Васко вон. Осуществила она это в ледяной манере. Аурора дала ему понять, что с годами стала больше ценить тишину и одиночество, и Васко, холодно кивнув, сказал, что не замедлит освободить мастерскую. Если это конец многолетнего романа, думал я, то конец в высшей степени пристойный и вежливый; однако от арктической стужи меня пробрала дрожь. Васко пришел ко мне попрощаться, и вдвоем мы наведались в диснеевскую детскую, где давно никто не жил и с которой все началось.

– Вот и все, ребята [105], – сказал он. – Пора Васко Миранде подаваться на Запад. Воздушный замок буду возводить.

Он едва не тонул в наплывах своей же плоти и выглядел, как жаба, как карикатурное отражение Рамана Филдинга в комнате смеха; рот его был болезненно искривлен. Он контролировал срой голос, но я заметил блеск обиды в его глазах.

– Ты, наверно, догадался, что она была моим наваждением, – промолвил он, поглаживая восклицательные стены ( Бух! Бац! Плюх! ). – Точно так же, как была, остается и будет твоим. Может быть, когда-нибудь ты захочешь это признать. Тогда приезжай. Милости прошу, пока иголка не добралась до моего сердца.

Я долго – годы – не вспоминал о блуждающем острие в теле Васко, о его осколке льда из владений Снежной Королевы; и теперь подумал, что нынешнему, обрюзгшему Васко угрожает скорей уж не иголка, а банальный инфаркт. Вскоре он уехал в Испанию и никогда больше не возвращался.

Аурора распрощалась также со своим агентом. Она уведомила Кеку, что считает его лично ответственным за «рекламно-представительский провал» своей выставки. УХОД Кеку был шумным: он в течение месяца ежедневно появлялся у наших ворот и тщетно упрашивал Ламбаджана впустить его; он посылал цветы и подарки, которые ему возвращали обратно; он писал слезные письма, которые выбрасывали непрочитанными. Аурора сказала ему, что больше не намерена выставлять свои работы и поэтому необходимость в галерее отпадает. Но безутешный Кеку был уверен, что она предпочла ему его смертельных противников из галереи Чемоулд. Он пытался поговорить с ней по телефону (но Аурора не брала трубку, когда он звонил), слал телеграммы (их она с отвращением жгла), даже пробовал действовать через Лома Минто (сыщик оказался подслеповатым стариком в синих очках и с лошадиными челюстями, как у французского комика Фернанделя; Аурора велела ему не передавать посланий Кеку). Я невольно вспоминал обвинения УМЫ. Если моя мать сейчас избавилась от двоих любовников, то как насчет Мандука? Дала ли она ему тоже отставку, или он теперь полновластный хозяин ее сердца?