Прощальная весна - [20]

– Не надо, Пироженка, – страдальчески кривясь, просит Алеша. – Прошу тебя…

– Але… шень… ка!.. – исступленно кричит Пироженка.

Ее опухшее лицо изуродовано рыданиями, тело бьет крупная дрожь, по щекам обильно, неостановимо текут слезы.

Алеша встает на колени рядом с ней.

– Пироженка, умоляю, не унижайся. Прости, я поступаю, как последняя сволочь.

– Я уже видела такое, – шмыгая носом, обреченно говорит Пироженка. – В каком-то кино.

Она тяжело встает с колен, запахивает халатик, передернувшись точно от озноба.

– Давай будем просто любить друг друга, Алешенька.

– Вот и славненько, – Алеша с облегчением переводит дух. – Нам обоим нужно немножко успокоиться. Послушаем что-нибудь веселенькое, ладно?

Поднявшись на ноги, включает магнитолу – и комнату заполняет меццо-сопрано скрипок; следом торжественно-скорбно вступает хор. Человеческие голоса и оркестр постепенно обретают немыслимую мощь и, кажется, выбив потолок, световым столбом уходят в космос.

– Господи, Пироженка, это же «Реквием»! – слабым голосом произносит Алеша, глядя потерянно, точно его оглушили.

– Что, удивлен? – горько усмехается Пироженка. – Хорошо же ты меня знаешь, Алешенька. Да, это ты всегда был звездой – в школе, в институте, а я тупа и бездарна. Да, я торгую жвачкой, чипсами, шоколадками и газировкой в комке на трамвайной остановке. Но я слушаю Вольфганга Амадея Моцарта. Не ожидал, а?.. Я часто думаю о смерти, Алешенька. Я не пустоголовая кукла вроде твоей продажной Катьки… Помнишь? – это восьмая часть «Реквиема», «Лакримоза»:

Полон слез тот день,

Когда восстанет из праха

Чтобы быть осужденным, человек.

Так пощади его, Боже,

Милостивый Господи Иисусе,

Даруй им покой. Аминь.

– Пироженка, умоляю, когда сдохну, похорони меня под «Лакримозу»!

– Не болтай глупости. Еще неизвестно, кто кого похоронит.

– Да это я так, – криво и невесело ухмыляется Алеша. – Шутка.

– Ты же знаешь, Алешенька, у меня нет чувства юмора. Может, поэтому судьба моя такая кособокая… Помнишь, Алешенька, у Есенина: «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..» И вообще, кто-то, не помню кто, однажды сказал, что у меня рабская психология… Ладно. Пойду, приготовлю ужин. Потерпи немножечко – будет вкусненько-превкусненько. А потом обещаю сказочную ночь. Только пожелай – твоя рабыня исполнит любую прихоть.

Пироженка убегает на кухню.

Оставшись один, Алеша смотрит в окно, думает: «А что, не поселиться ли здесь навсегда? Зачем тащиться к черту на кулички, прятаться от Завьялова, начинать жизнь сызнова? За окном мрак, снег, грязюка, а здесь уютно, светло и сладко. Вот она, твоя пристань, Алешка. Отменная жратва, жаркая постель. Может, и впрямь остаться? Буду кататься, как сыр в масле. Так, в довольстве и сытости, дотяну до старости и помру от счастья и переедания… Почему бы и нет?..»

Королек

Полтора года назад меня быстро, с огоньком разобрали по частям ребята Француза. После чего люди в белых (и зеленых) халатах собирали упорно и тщательно. Вроде бы срослось. Потом месяца четыре провалялся дома, под присмотром Анны. Она и котенок по кличке Королек стали для меня всем на свете.

Анна взяла полугодовой отпуск. Я соображал, что ей несладко со мной. Отвратно было ощущать себя беспомощным калекой. И страшно – понимать, что, возможно, обречен оставаться таким до самого своего карачуна. И когда Анна уходила куда-нибудь, оставляя меня на попечение котенка Королька, я рычал от ярости и с наслаждением материл себя как последнюю сволочь.

Иногда в мою берложку заглядывал мент по прозвищу Акулыч. Едва он входил, как в квартире становилось тесно и от него самого, и от его густого беззлобного баска. Приезжая со своего «ранчо» (дышащей на ладан избенки и крошечного огородика), он притаскивал картошку, морковку, редиску, лук и даже фрукт – яблоки. Как мы с Анной не сопротивлялись, он отдавал нам, кажется, весь свой урожай.

Когда я окреп, он стал наведываться реже. Потом совсем исчез.

Но сегодня явился и приволок здоровенную палку копченой колбасы.

– У тебя, Королек, судьба высокая, – убежденно басит он, хлебнув пивка и закусив ломтем белого хлеба с маслом и кружочками своей же колбасы. – Я в тебя, птичка, свято верю, как в Господа бога нашего. А ты должон быть на высоте своей особой судьбы. И никак иначе.

– О какой высокой судьбе ты болтаешь, Акулыч? – возражаю я, впрочем, довольно слабо: чего уж лукавить, приятно слышать подобные слова. – Моя жизнь катится под горку, с короткими остановками на перекур. И последняя остановка – трендец, или по-научному: капут котенку.

– Экой ты непонятливый, – гудит Акулыч. – Я ж не о карьере, я о душе толкую. Может, ты и кончишь бомжом, не исключаю, зато душа твоя – я енто конкретно приметил – с кажным годом чище становится. Вроде как накипь с нее сходит.

– Чувствую, быть мне Махатмой Ганди. Или – чего уж там мелочиться? – самим Конфуцием.

– Махатмой Ганди ты заделаешься, в ентом я нисколечко не сумлеваюсь. А вот насчет Конфуция не скажу. Для начала бородку клинышком отрасти. И глазенки прищурь.

– А ты помоги мне, Акулыч. Может, я и стану Конфуцием.

– Помочь? Ты енто о чем? А-а-а, небось о девахе, которую Никой зовут. Угадал?