Просчитался - [3]

К модулю подкатил бронетранспортер. Был он припорошен пылью, словно мягким слоем серой ваты.

С машины соскочили солдаты. Откинулся боковой люк, и ребята принялись вытаскивать товарища, перетянутого бурыми бинтами.

Из санчасти выбежал врач, за ним - двое солдат с носилками. Медик подхватил болтающуюся руку, крепко сжал запястье, потом пальцем оттянул веко. Затем он выпрямился, отпрянул и кивнул на носилки. Паренька уложили на брезент. Над ним вновь склонился медик, скрестил безвольные руки раненого на груди, закрыл блестящий глаз и сказал: "Поздно. Умер он".

Невидимое от собственной яркости солнце бросало на землю лучи сильно и зло. В таком свете казались неестественными, точно были они вырезаны из жести, темно-зеленые кусты, чахлые тонкие деревца с редкими листьями, три ступеньки с облупившейся коричневой краской.

Возле ступеней - носилки. На них - ровесник Фирсова с белым застывшим лицом.

- Умер, - повторил врач приехавшему офицеру и махнул фельдшерам. - В "холодильник" его.

Носилки подняли с земли. Рука убитого, свесившись, сползла с груди. Пальцы покрыты засохшей корочкой крови, словно на кисть надели коричневую перчатку. Рука покачивалась в такт шагам. И показалось в тот момент Фирсову, что убитый не только машет ему на прощание, но и зовет за собой.

Офицер и трое солдат с бэтээра растерянно смотрели вслед.

- Надо было быстрее гнать, - сказал солдат со свалявшимися волосами. Это я виноват. Но ведь я постоянно думал, что ему будет больно, и поэтому скидывал скорость на поворотах.

- Не твоя вина. Моя, - ответил офицер и медленно стащил панаму с головы. - Это я виноват. Все тебе говорил, чтобы ты не бесился, не гнал, не то все мы в пропасть полетели бы к чертям собачьим.

- Я ему воды не давал, - неожиданно всхлипнул другой солдат, помоложе. - Толик глаза приоткроет, на меня смотрит и говорит: "Дай воды". А я вру, что кончилась она. Ведь нельзя воду давать, когда пули в брюхе! Меня Ходжаев предупреждал. Ходжа знает. Его с третьего курса мединститута выгнали. А Толик помолчит и снова просит: "Жжет все! Дай воды, все равно умру!" Я молчу, тряпку мокрую к его губам прикладываю, а Толян мне руку пальцами жмет. Больно так. Потом он открыл глаза, посмотрел, будто бы улыбнулся: "Все хорошо. Только мамку с батей жалко". И умер. Я знал, что он помер, только вам не хотел говорить. Думал, ошибаюсь.

- Никто не виноват, - сказал усталый доктор, закуривая. - Ранения смертельные. В этом случае даже лучше, если быстрее умирают: мучений меньше.

- Да, он так мучился, а я ему воды не давал, - еще сильнее всхлипнул солдат и опрометью бросился за бронетранспортер.

Фирсов увидел, как две змейки заскользили у него от глаз к подбородку. Солдат сел возле колеса и уткнулся лицом в колени.

Москвич осторожно приблизился к нему, тронул за плечо и спросил: "Хочешь сигарету?"

Солдат вздрогнул, показал Фирсову мокрое лицо с большими набухшими глазами и закричал: "Пошел вон отсюда! Пшел! Че зенки вылупил?"

Доброхот смешался, подхватил плащ-палатку с мусором и побежал, не оглядываясь.

А семидневная программа, обязательная перед каждой большой и серьезной боевой операцией, шла в полку полным ходом. По вечерам молодые окружали старшие призывы, стараясь выведать, что же на самом деле означают эти самые "боевые". Старослужащие, купаясь в десятках испуганных и любопытных глаз, степенно и не торопясь повествовали о боевых операциях, через которые они прошли. Врали, безусловно, нещадно, преувеличивая собственные доблести и храбрость, но молодняк верил всему безоговорочно.

Некоторые из "духов", наиболее решительные и бесстрашные, нетерпеливо отсчитывали последние дни до выхода в горы.

Фирсов с расспросами не лез, разговоров о боевых действиях чуждался. Он потерял аппетит и по ночам долго не мог уснуть. Но когда засыпал, то посещал его один и тот же сон: убитый парень, призывно машущий рукой. Москвич просыпался, ощущая, что даже в такой духоте начинают холодеть ноги, и судорожно думал - жив он или уже мертв.

Много раз он вспоминал земляка. От таких мыслей подташнивало, но Фирсов, злясь на весь свет, начинал убеждать себя, что "в этом" ничего зазорного нет. Однажды он настолько накачал себя подобными размышлениями, что не выдержал и побрел к Букрееву, внутренне согласившись уже на все.

Но на полпути остановился, выкурил вонючую, сырую сигарету, а затем злобно вбил окурок каблуком сапога в землю, плюнул смачно на него сверху и... вернулся в казарму. Фирсова охватила дикая ненависть к сослуживцам, потому что понимал в глубине души: у него остался лишь один выход. Другого выбора для себя москвич не видел.

"А что делать? - нервно думал Фирсов, кусая губы. - Делать-то больше нечего. Букреевым я не стану. Нет, не стану. Свою задницу подставлять? Что я, пидар уродский? Но и умирать не согласен. Почему я должен подыхать? Пусть лошки эти подыхают? Пусть воюют за свои побрякушки-медальки и поступления в институты! А мне надо вырваться из этого гадюшника. Я должен выжить! Должен!!!"

Во время наряда по казарме, как обычно, москвича загнали в комнату офицеров вымыть пол. У Фирсова вспотели ладони: под кроватями небрежно валялись автоматы и боеприпасы к ним.