Прорыв - [2]

Я остановил его движением руки: мол, разбираю почерк. Прочитал.

...В кружении луны и снега..

Ходила с бубнами пурга.

Я в полночь задушил врага.

Больного друга на руках Я нес.

Над нами сосны в облаках,

Как волки раненые выли...

Друзья нас палками лупили,

Чтоб мы стояли на ногах...

Я через час стряхнул свой сон.

Пошел. А там в снегу осталось...

Не человек -- одна усталость.

Я шел и думал: "Что же он?

Был человек, остался сон,

Воспоминание осталось

Да сосен дальних перезвон...

К чему жалеть такую малость".

Но возвратился и понес,

Сам обмороженный до кости...

(Стихи записаны в спецлагере Тайшета "Озерлаг" в 1952 году писателем Юрием Домбровским, в то время заключенным.) \documentclass[12pt, fleqn]{article} \usepackage{amsmath,amsfonts} \begin{document}

Дядя взял у меня листочек, снова аккуратно сложил вчетверо, спрятал в бумажник, где хранились фотографии жены и дочери. -- Вот так, -- сказал дядя. -- А кто я ему был? Никто!.. Будучи на пересылке, двумя словами не перекинулись. "Откуда?" -- спросил меня. - "Москвич", - ответил. - "Земляк! - воскликнул он, - пятьдесят восьмая?" - "Почему решил?" - "Кость тонкая!.."

Тут нас конвойный прикладом огрел, и его, и меня, и кинулся от нас за кем-то, а один из блатных, который мою шапку уже напялил на себя, извернулся, ощерился: "Ну, как, жидочки, приклад вам выбрали полегче? Все ловчите?.." Иосиф ему с ходу, тычком, уголовник копытами вверх... Бил он блатных смертным боем. Лапа у него, как клешня. Те его угробить пытались. Как-то сбросили на него в шахте кусок породы. Попали бы -- так в лепешку... Палец задели. Не сгибается теперь. Торчит, как ружейный курок. Удар от этого у Иосифа, правда, не ослаб... Жизнью я ему обязан, понял?.. -- Он пожевал черствый бутерброд с колбаской "собачья радость", допил первую кружку залпом и продолжал возбужденно: -- А потом Иосиф Гур стал легендой... Меня выдернули на этап и в Норильск. На строительство комбината. Вспомнили, что я горный инженер. Гуров -- в Караганду. Дошло до нас, что в Караганде забастовка. Зеки не расходились, требовали, чтобы власть из Москвы прибыла.

Танки в зону вошли. Передний вдоль строя загромыхал. Первых подмял в лепешку. Строй врассыпную. Паника. Иосиф оказался от танка метрах в двадцати. Стоит, как вкопанный. Будучи без всякой поддержки... как вкопанный... Сын к нему подскочил, Борька. Тащит его, тот ни в какую... Тогда сын приткнулся рядом. И еще кто-то. Танк ревет, прогрохотал к ним и -встал. Развернулся на кровавых гусеницах, обдал всех вонью бензиновой и ушел.

Зверь в нем сидел, и тот перед человеком дрогнул... Дядя принялся рассказывать, как Гуры снова в Воркуту угодили, но тут контральто на столбе сообщило, что поезд "Воркута-Москва" подходит к перрону N° 2. Бросились мы к обледенелому, под высоким куполом, перрону. Там уж все Гуры, жена, дети...

Около нас мнется незнакомый мужчина в желтом кожаном реглане, прислушиваясь к репликам пританцовывающей от холода родни. Родня умолкает. Правда, почти два года минуло "после несчастья", как величает мой жизнерадостный дядя смерть великого "отца народов". Но умолкать в таких случаях еще не отвыкли.

Наконец, показывается черная морда паровоза. Его огненный глаз слепит. Снег в надвигающемся желтом луче закружил, и, точно подхваченные им, заметались, задергались встречающие. Старушечий голос вскричал: - "Ванюша!" Паровоз прогудел, заглушая кладбищенский вопль, и затих.

-- А-а-а-а! -- вопил перрон на все голоса. -- О-о-о-о!.. Наш где?! На-а-а...

Паровоз медленно подтащился к нам и лег у ног встречающих, как нашкодившая собака...

Похоже, он уже выскочил на перрон, Иосиф Гур. Пытаюсь разглядеть его в толчее. Женщины у Гуров все гренадерского роста, за ними слона не увидишь. По рассказам дяди, у меня уже сложилось свое представление об Иосифе Гуре. Пусть даже и не Васька Буслаев, плечи - косая сажень, но уж во всяком случае не коротышка... И вот, наконец, выглядел его. Маленький, верткий, в солдатском ватнике и новенькой шляпе, впопыхах напяленной поперек, подобно треуголке Наполеона. Это замечаю только я, проклятый писатель. Остальная родня плачет. Никто ничего не слышит. - А-а-! - вопит перрон. - О-о-о-о!..

Двинулись и Гуры, и дядя Исаак. Я никак не мог сдержать улыбки. Сперва прошествовали дядя Исаак с женой. Дядя Исаак жене своей по плечо. Иосиф еще ниже дяди Исаака, правда, шире его вдвое, "бочонок поэзии", называл его Юрий Олеша. (Это я позднее узнал.) А жена Иосифа Лия тонка и высока, как столб с вокзальным репродуктором. За ним шли Борис, росточком с отца, Иосифа, и племянница Лии -- Гуля, тонюсенькая, высоченная, не иначе баскетболистка-профессионал. Дядя представил меня, я невольно засмеялся, пожимая руки женщинам Гурам где-то повыше своей головы. "Гурихи -- все жирафы, не смущайся!" - крикнул мне дядя, побежавший занимать очередь на такси.

На перроне по-прежнему топтался человек в кожаном реглане. Он шагнул было навстречу Иосифу, но остановился, сняв меховую шапку и сминая ее в руке.

Иосиф Гур расцеловался с родней, а затем повернулся к человеку в кожанке: -- Ну, здоров, Пал Сергеич!..