— Мне нужен синоним слова «прорва», — сказал Писатель. — Знаете, есть такое русское выражение «в прорву»?
Она кивнула, стараясь не заплакать.
— Мне нужно придумать название для новой вещи, — говорил Писатель. — Но «прорва» — это не совсем ясно. Я уже искал. Бездна, пропасть, фук, пфук, белиберда, хуйня, черная дыра… это все не то. Неточно. Мне нужна «прорва», но такая, чтобы при переводе на любой другой язык — она читалась. И читалась очень точно. Как прорва.
— А про что? — спросила Анна.
— Про то, что на самом деле у нас, сейчас, в России, того самого главного, чего боятся все, — его нет. Оно — условное. Оно — не человек, не понятие. Оно просто — ничто. Но ничто, которое втягивает и уничтожает, пугает. Калечит. Как прорва. Низачем. По запаху. Просто так. Смотрите.
Он взял камень, не маленький, настоящий, — и со всего размаху швырнул его далеко за забор особняка.
Анна ахнула и вскочила на ноги. Плакат, стоящий у входа на страже, даже не заметил камня, пролетевшего мимо.
Камень скрылся за забором — и звука его падения слышно не было.
— Видите? — сказал Писатель. — Звука падения не слышно. Потому что там — прорва. Черная дыра, белиберда, я не знаю другого слова.
За забором послышалась суета, шаги, бег. Плакат встрепенулся и засвистел в свисток.
— Люди, да, есть, — говорил Писатель Анне, задыхаясь на бегу. — Они эту прорву охраняют…
— Быстрее!.. — Анна не бежала — скакала, как дикая лошадь, по булыжникам, сбивая каблуки и ища где-нибудь незаметного тупичка, чтобы спрятаться от свиста.
— Но на самом деле… — договаривал Писатель, когда они все-таки спрятались в уютной подворотне, — эти люди тоже… не знают, что там ничего нет! Потому что они… еще глупее вас…
Анна закрыла ему рот рукой, ожидая бега, шагов, топота. И не услышала ни бега, ни шагов, ни топота. Отняла руку и посмотрела на Писателя.
— Я же говорил, — сказал он. — Прорва.
Она успокоилась постепенно, улыбнулась и ласково погладила его по лицу:
— Если бы эта Адвокатская гадость не сказала, что я буду целовать вас в подворотне, я бы вас обязательно поцеловала.
— Поэтому эта гадость так и сказала, — и Писатель так же ласково погладил ее по волосам.
— Я хочу есть, — капризно поморщилась Анна.
— Наконец-то — первое разумное слово от самой красивой женщины, идем. Я знаю место.
Они добежали до булочной перебежками, играясь в преследуемых, и, отдав в окошко всю бывшую с собой мелочь, получили по горячему черному хлебу.
Они дошли до вокзала, где работал Гоша. Анна остановилась и смотрела на Писателя, уставшая, но спокойная, тихая. Добрая.
— Грязь на щеке, — показал Писатель, и она вытерла грязь.
— Уходите, — сказала она. — Меня ждут.
— Как вы мне надоели, — сказал Писатель. — Все ее любят, а кормлю — я.
Она улыбнулась счастливо, и он попрощался, довольный тем, что Анна счастливо улыбается.
— Передайте своей… кого вы любите, — сказала Анна. — Чтобы она вела себя хорошо.
Писатель неожиданно растерялся, сосредоточился и ответил:
— Я ее еще стесняюсь.
Анна расстроилась, он толкнул ее к вокзалу и простился:
— Иди, бестактная!
Она дождалась все же, чтобы он ушел первым и прыгнул в автобус, и присела на парапет. И уснула, кажется, на мгновение. И проснулась отдохнувшая. И сразу пошла искать Гошу.
Она увидела Гошу и какое-то время шла за ним молча, отдаваясь огромному спокойному чувству счастья, которое испытала, едва увидела его спину. Она даже не знала, что будет так рада увидеть его опять. И тронула его за рукав.
Он обернулся, узнал, помрачнел, скоро отвернулся и пошел быстрее. Она расстроилась: Гоша еще не знал, что она больше никогда не будет плакать и гнать его из дому. Но об этом надо было рассказать ему, поэтому она набралась терпения и опять тронула его.
— Я купила хлеба, — сказала она. — Самого первого. Хочешь?
Он шел быстрее, не оглядываясь и упорно волоча чужие чемоданы.
— Гоша, — попросила Анна, и глаза ее налились слезами. — Мой родной! Мой… родной! Я больше никогда не пойду домой. Ты просто не знаешь, какая я на самом деле, — и опять едва не задохнулась от нахлынувшего счастья. — Как же я измучила тебя!
Гоша остановился все-таки и сказал фразу, заготовленную, наверное, давно. Обдуманную. Сейчас такую фразу говорить было нельзя:
— Если тебе так нравится, что тебя изнасиловали, не надо звать других, — и пошел опять.
— Что значит «звать»? — не поняла Анна, по инерции идя за ним, не понимая пока смысл фразы. — Никаких не «других»!
Он не оборачивался, и смысл сказанного постепенно доходил до Анны, и счастливая нежная улыбка медленно сходила с ее лица.
— Так не надо говорить, — сказала она. — Нет, конечно, я виновата… Я больше никогда не буду… Только не надо говорить, что мне нравится!..
— А что: не нравится? — сказал Гоша опять заготовленно. — Ты спишь и видишь, чтобы он тебя позвал.
— Что я вижу? — переспросила она, сморщив лоб. Шла. — Что ты сейчас сказал?
— Что сказал, — бросил Гоша через плечо.
— Я не поняла. Повтори, пожалуйста, что ты сказал?
— Не нравится? Значит, правда.
Наверное, это действительно была правда, не вся — но правда, — потому что бешенство, знакомое, медленное, тяжелое, уже накатывало на Анну.
