Прорва - [12]

Писатель не стал закрывать за ним дверь: у него дрожали руки и колени от бессильной ярости.

Дверь опять открылась, и Друг сказал с порога, всунувшись в квартиру:

— У тебя в ящике письмо! — и все-таки ушел, наконец.

Писатель смотрел на рукопись. Дарственная надпись на титульном листе быстро превращалась в червей, черви стали жрать бумагу.

Писатель вышел на кухню, открыл окно, чтобы глотнуть воздуха: он действительно любил то, что написал.

По улице шел Друг, и даже с шестого этажа было видно, что в голове его вот-вот родится какая-то значительная мысль, о которой даже не подозревает мир.

Писатель успокоился.

— Почему-то неохота писать, — сказал он. Плюнул в Друга, но тот успел завернуть за угол, и плевок пропал даром.

Писатель закурил папиросу. Красиво, как в кино. Стряхнул пепел за окошко — и прыгнул вниз, на асфальт, с шестого этажа, постаравшись обогнать пепел и упасть так, чтобы голова его сразу разбилась на тысячу кусочков.

От звука разбившегося Писателя Адвокат, ушедший пешком по набережным Москвы-реки, решился — и прыгнул в воду, умело перепрыгнув ее саженками, вылез на другой берег другим человеком: пока плыл — зарос щетиной, потерял очки и шарф. Пошел — и даже походка изменилась у него.

— Добрый вечер, здрассте! — сказал он миловидной женщине в форме строителя метро. — Я иду в Нижний Тагил. Поехали.

Она засмеялась: такой веселый! Он поправил котомку, вылил воду из сапог и тоже улыбнулся:

— Ну и зря! Там в лесу во-от такие рябчики! — и зашагал дальше.

— С наступающим! — крикнула женщина и помахала, высоко вытянув руку вверх, а другой — прикрыв подмышку: так «махали» тогда в кинофильмах.

«Друг Мой!

Вряд ли мы увидимся еще, — писала Анна по-французски, строго выговаривая французские слова, с наслаждением комкая их и опускаясь голосом все ниже и ниже, стараясь басить, как лучшие француженки. — Но письмо мое вовсе не трагическое: я устала от трагедий. Вчера мне было страшно в последний раз, и сегодня я здорова. Я приготовила обед, большой, какой готовила мама. И почти все приготовленное пришлось выбросить наутро. Я заплакала, потому что ничего не бывает просто так на свете: если я выбрасываю еду, значит, впереди обязательно будет голод. Помнишь, как было голодно, как мучительно!.. И когда я придумала этот бывший-будущий голод, я устала вдруг. Я уснула и выспалась и спросила себя: какой голод? Зачем? И вместе с выдуманным — исчез и тот, настоящий, бывший когда-то…

Я ухожу. Я пересаживаюсь в другой таксомотор.

А он обязательно простит меня. Только не плакать и забыть голод».

Писем на столе было два: одно, по-французски, в Париж, другое — по-русски, в Москву, Адвокату.

Письма продолжались, Анна одевалась под их разговор. Ей пришлось долго двигать повязку на лице. Пришлось перекрасить губы в более темный цвет. А письма продолжали унисон в два языка:

— «У папы был футляр, железный футляр для бутылки, на случай, если в дорогу захочется взять шампанского. А я выбросила его.

Еще от папы остались две рюмочки, которые складывались в яичко, если в дороге захочется угостить попутчика. Их я тоже не могу найти. Самое страшное, что я не могу вспомнить: что еще из „бесполезного“ я выбросила еще? Микраль? Нет, микраль был у тетки Ольги. Можно было бы назвать это щедростью или безалаберностью, если бы это не было так… жестоко по отношению к папе…»

Анна надела пальто и обнаружила в кармане дыру, а в подкладке — предмет. Она засунула руку глубоко в подкладку — и вытащила оттуда часики, в крышку корпуса которых была вделана миниатюра с ней самой: шестнадцать лет, профиль, девочка, переполненная красотой и будущим счастьем.

Анна поцеловала миниатюру и улыбнулась спокойно.

«Адье, Мари». «Прощайте, мой Адвокат», — сказали письма и опустились в карман пальто.

Анна вышла из дома, закрыла квартиру и выбросила ключ в мусоропровод.

Ее впустили в комнату свиданий, она сказала:

— Спасибо большое, — и села ждать. Ей нравилось теперь быть терпеливой и покорной, она улыбалась все время, всем.

Ввели Гошу. Анна встала и обняла пальцами решетку.

Он сел напротив, не взглянув на нее, и заплакал, почти сразу, потому что все время ждал ее, оказывается. Он даже закрыл лицо руками и затрясся от бессилия и слабости.

— Пожалуйста!.. — Анна вытащила платок, спрятала его обратно и тоже заплакала, но, чтобы не пугать «людей», спрятала его, улыбалась и пожимала плечами на стороны.

Конвоир стоял и смотрел, как они плачут.

— Ну чо? — спросили сзади.

— Теперь ревут, — сообщил конвоир и качнул головой: ну люди!

Гоша прекратил плакать и минуту сидел молча, все так же не глядя на Анну.

— Разговаривай! — сказал конвоир. — Ты чо?

Гоша поднял глаза и посмотрел на повязку, стараясь привыкнуть к черному на лице Анны.

«Что?» — знаком спросила Анна. Он приподнял руку и показал на повязку. Ждал.

Она медлила. Долго. Качнула плечами и опять улыбнулась. И сняла повязку.

— Кошмар! — вырвалось у конвоира.

— Очень мало времени прошло, — немедленно обернулась к нему Анна. — Когда сойдет опухоль, будет совсем незаметно. Зато никто не лезет. Нет проблем!

— Все, пошел! — сказали Гоше, рассердившись на то, что у Анны нет глаза.