Пророчица - [21]

Антон явно тяготился этим разговором и стремился побыстрее его закончить. Он потянул свою спутницу за рукав и сделал шаг в направлении к своей двери.

— Пойдемте, тетя Мотя. Вот моя комната.

Однако момент улизнуть в свою нору, воспользовавшись минутным замешательством соседки, был им бесповоротно упущен. Калерия уже оправилась от растерянности, и к ней вернулись обычное расположение духа и свойственная ей решительность.

— Нет, погоди. Что значит, поживет? — Она толкнула находившуюся рядом с ней дверь Жигуновых и через приоткрывшуюся щель окликнула соседку:

— Вера, выдь-ка на минуту.

— Вот. — Обратилась она к выглянувшей через пару секунд Пульхерии. — Антон тетю привел, собирается поселить ее у себя.

— Но это же ненадолго. Всего на несколько дней — совсем упавшим голосом пробормотал нарушитель неписанных конвенций коммунального общежития, успевший, правда, протащить свою тетю на пару шажков к заветной двери.

— Это хто же? — выдохнула наконец Пульхерия, тоже вышедшая в коридор и пристально уставившаяся на стоявшую перед ней Антонову тетю.

Теперь я вынужден прервать цитирование этой содержательной беседы, ведущейся в полутьме нашего квартирного коридора, и объяснить, что вызвало такую, можно сказать, оторопь и растерянность у моих много чего повидавших в жизни соседок. Нет никаких сомнений, что попытайся наш «Пацан» привести с собой любую размалеванную девицу или, вообще, любую женщину, какого бы возраста и устрашающего внешнего вида она ни была и какой бы родственный статус он ни пытался ей приписать, наши дамы ни на секунду не задумались бы над тем, что сказать Антону (да и кому угодно из нас) и как пресечь его поползновения, нарушающие правила приличия и моральные требования советского общежития. Годы, проведенные ими в вареве перенаселенной коммунальной квартиры, подготовили их к моментальной реакции на любую экстремальную ситуацию. Однако здесь они на какое-то краткое время опешили и не смогли сходу выбрать верный способ поведения, поскольку случай этот был особый и до сих пор им еще не встречавшийся.

Я никогда в глаза не видел тети Моти, осчастливившей нашу квартиру своим посещением в этот воскресный день. Меня тогда дома не было. Но и потом я не мог повидаться с ней, как бы мне этого ни хотелось, — так сложились обстоятельства, о которых я еще расскажу. Так что, всё, что я здесь пишу, — это всего лишь пересказ и передача впечатлений непосредственных участников этой сцены. Однако все рассказчики были на удивление единодушны в своих оценках и характеристиках, расходясь между собой лишь в незначительных деталях, и у меня нет ни малейших сомнений, что выясняющаяся из их подробных рассказов — а я обсуждал с ними эту сцену не раз и не два — картинка вполне отражает реальность, а не является их выдумками, да еще и приукрашенными фантазией, разыгравшейся у свидетелей в связи с последующими событиями.

Краткий вывод, следовавший из этих свидетельств очевидцев, гласил: женщина, которую Антон рекомендовал как свою тетю Мотю, выглядела как типичная пожилая деревенская дурочка, каковой она, без сомнения, и была. На основании чего участвовавшие в этом разговоре моментально поставили такой диагноз (впоследствии, правда, подтвержденный официальными документами — но они-то этого знать не могли), объяснить мне никто толком не смог, но каждый из них считал, что видел это собственными глазами и что никаких других толкований виденного просто быть не может. И я их вполне понимаю. Действительно, какие я могу привести доводы в пользу того, что видимое мною животное — кошка? Просто то, что я вижу, полностью соответствует моему (и всеобщему) представлению о кошке. И что тут дальше обсуждать?!

Пришедшая с Антоном особа представляла собой пожилую женщину (по возрасту скорее старуху, но без видимой старческой дряхлости и немощи), среднего роста, полную, с грузной, расплывшейся фигурой, чья бесформенность усугублялась ее одеждой, висевшей на ней мешком. Она была одета в некий балахон — что-то вроде домашнего (или, скорее, больничного) халата с завязочками — из какой-то материи неопределенно грязного цвета, какую уже и в те годы вряд ли можно было увидеть на ком-то из более или менее нормальных людей. (Может быть, это и был тот самый загадочный туальденор, о котором писали классики и чье имя и вид которого уже изгладились из памяти последующих поколений?) Голова ее была повязана платочком, а в правой руке она держала средних размеров узел — какие-то вещи завязанные в старую простыню с ржавыми пятнами на ней. В целом, это была старуха, как старуха, ничем особо не примечательная, если не считать ее одеяния, может быть, и терпимого в домашней обстановке, но уж никак не пригодного для похода в гости или хотя бы просто для выхода на улицу. Но эффект ее появления был связан, конечно, не с этими мелочами — их, наверное, никто в первые минуты и не заметил. Главное, что с первого взгляда бросалось в глаза и на сто процентов обуславливало общее впечатление и оценку, было безмятежно тупое выражение ее лица, на котором нельзя было заметить и следа не то, что какой-нибудь мысли, но и какого-то простейшего чувства. На протяжении всего разговора, при котором она присутствовала, она ни единым движением мимических мышц, ни единым звуком не выразила своего отношения к происходящему. Понимала ли она, что говорят стоящие рядом с ней люди, куда тянет ее за рукав Антон, где она находится? Если она что-то и понимала, то весь ее вид свидетельствовал, что ее это нимало не затрагивает и не интересует — как корову, молчаливо сопящую при разговоре хозяев, рассуждающих, зарезать ли ее этой осенью или всё же оставить до будущего года.