Пророчество - [88]

— Я не хочу причинять вам боль, — заговорил я, чувствуя, как пульсирует боль в голове. — Но не смею и оскорбить вашего супруга. Не знаю, что мне делать, Мари. Вы предлагаете мне вашу любовь здесь, в его доме! Да все в посольстве заметят, что великодушно принятый им под свой кров гость наставляет послу рога! Леон Дюма и так уже ломает голову, зачем вы пожаловали ко мне спозаранку, в столь… — указал я жестом на ее полупрозрачный пеньюар и покраснел, — в столь неформальном виде. Но он промолчит, а другие слуги не будут столь деликатны. Мы не можем этого допустить.

Я сразу же увидел, что выбрал неправильные слова: лицо мадам де Кастельно потемнело, глаза засверкали, она бросила яростный взгляд на дверь, словно Леон Дюма притаился по ту сторону, ведя наблюдение.

— Ты думаешь, он проговорится моему мужу? Или слугам? Что он может сказать? Я придумала отличный предлог для утреннего визита, какое право он имеет болтать?

Голос ее был полон ненависти. Я потер рукой лоб, гадая, неужели она и впрямь думает, будто слуги сочтут за самое обычное дело ее визит к гостю дома под покровом тьмы, почти без одежды, в час, когда престарелый супруг мирно храпит в постели?

— Дюма ничего не скажет, он хороший человек и вовсе не сплетник. — Я ободряюще пожал ей руку. — Но вы сами понимаете, что было бы с нами, дай мы слугам повод для разговоров. Не захотите же вы бесчестить своего славного мужа в его собственном доме, даже если вы его разлюбили.

— Мишель и правда очень добр, — со вздохом признала она. — Он обожает меня до такой степени, что ради меня совершит и то, с чем отнюдь не согласен. Он нужен нам, без него вторжение не состоится. Ты прав, Бруно, сейчас нам нельзя ссориться с ним.

Вообще-то я не о том говорил, но сойдет и так. А Мари продолжала:

— Ему шестьдесят лет, Бруно. Он не может быть для меня таким супругом, какой мне нужен, ты же понимаешь. — Снова этот шелковый голос, и снова нестерпимый жар у меня в чреслах, и в горле пересохло. — Мне требуется одно: знать, что ты чувствуешь то же, что и я, — прошептала она едва слышно, чаруя меня взглядом.

— Я… ты же знаешь, что я… — забормотал я, надеясь выкрутиться с помощью такого ответа. Отвергни я ее, и она добьется моей высылки в Париж, она ясно дала это понять. — Но вы правы, главное сейчас планы вторжения, наши эгоистические желания не должны им помешать. Ваш муж — ключевая фигура, нельзя его огорчать, отвлекать от великой задачи, иначе мы всех подведем.

Мари посмотрела на меня с искренним удивлением, но постепенно оно перешло в одобрительную улыбку.

— Знаешь, Бруно, я не была уверена в том, как ты относишься к нашим планам. Признаться, кое-кто из наших сомневается в твоей преданности католическому делу — Говард и граф Арундел, Клод. Очень рада, что ты развеял все подозрения.

Я скромно поклонился.

— А что до этого нашего дела, — интимно улыбнулась она, еще более понижая голос, — мы найдем способ. Мой супруг не понадобится больше герцогу Гизу, когда Мария Стюарт воцарится в Англии, а Гиз овладеет Парижем.

От уверенности, с какой она говорила о будущей католической империи — и наплевать ей на потоки крови, которыми эта империя будет оплачена, — от легкости, с какой мысленно уже похоронила супруга, меня снова бросило в озноб, хотя моя плоть и отзывалась по-прежнему на ее соблазнительную близость. Притягательная и отталкивающая, она подалась вперед и нежно, целомудренно поцеловала меня в губы. Я не ответил на поцелуй, но и не отстранился, поддаваясь всецело ее воле и надеясь таким образом купить себе хотя бы небольшую отсрочку.

— Поговори со своим приятелем-писцом, — распорядилась она уже у двери. — Пусть не вздумает болтать.

— Я позабочусь об этом.

Она поглядела мне в глаза долгим взглядом сообщника, изобразила губами поцелуй и, приостановившись на пороге, глянула вправо и влево, проверяя, свободен ли путь. Ушла наконец-то, захлопнув дверь и оставив в комнате запах амбры. Я провел руками по лицу и уселся на кровать, чтобы собраться с мыслями. Даже французскому послу при английском дворе не требуются такие дипломатические ухищрения, как мне, чтобы лавировать между супругами Кастельно. А с Дюма и в самом деле надо поговорить. Что он там бормотал про перстень Марии Стюарт?

Поговорить с Дюма в то утро не удалось. Кое-как перекусив, я прихватил с собой книгу и нырнул в коридор, ведущий к кабинету Кастельно, в надежде дождаться там писца, однако в то утро, видимо, работы и впрямь хватало: на протяжении двух часов я так и не увидел Леона, хотя Курсель дважды прошел мимо меня, направляясь в кабинет, и дважды окинул меня подозрительным взглядом, а во второй раз спросил, не темно ли тут и не удобнее ли читать в галерее? В третий раз выйдя из кабинета, он предложил прервать посла и доложить обо мне. Я поспешно отказался и вернулся к себе в комнату, чувствуя спиной взгляд сощуренных, чересчур проницательных глазок секретаря.

Я плюнул и решил перехватить Дюма в полдень, когда все соберутся за обедом. Голова все еще болела и кружилась, но рана быстро затягивалась. Заняться до полудня было нечем, и я решил поработать немного над своей книгой, но разум не желал сосредоточиться ни на чем, кроме незаконченного рассказа Дюма и обнаженных ключиц Мари де Кастельно. Так значит, перстень похитил Дюма, похитил из жадности; вероятно, перстень попался ему на глаза в одном из посланий шотландской королевы, что проходило через французское представительство. Писец прикарманил драгоценность и продал — кому? Либо таинственному поклоннику Сесилии Эш, либо тому, от кого этот поклонник-убийца получил перстень. Какая зацепка для следствия!