Пророчество - [87]

Дверь захлопнулась. Мари нетерпеливо покачала головой и обернулась ко мне, вызывающе уперев руки в боки:

— Что он тут делал спозаранку?

— Дюма? Стосковался по дому, — ответил я, проклиная свое скудоумие. Дюма хотел мне в чем-то признаться, а Мари нам помешала, и теперь, пока я не выясню, в чем дело, не смогу ни на чем сосредоточиться. — Ему хочется порой хоть с кем-нибудь поболтать.

Усилием воли я оторвал взгляд от двери и посмотрел прямо в лицо красотке. Ее зоркие глаза с минуту всматривались в меня, не пропустили и рану на голове.

— В столь ранний час?

— Что ж, и вы пришли ко мне в такой же час.

Лицо ее смягчилось, она почти улыбнулась:

— Наверное, я тоже скучаю по дому. Мне одиноко. А вам, Бруно? — Мари скользнула ко мне, двигаясь совершенно бесшумно. — Что бы ни привело меня сюда, уж верно, иные резоны, чем у этого писца. Как его звать?

— Леон Дюма. — Стоит ли удивляться, что эта дама не знает имени секретаря своего мужа, это лишь подтверждало мою догадку: ей не интересен никто, кроме тех, от кого она прямо сейчас ждет себе какой-то выгоды. — Но ведь у вас есть муж, — как можно вежливее добавил я.

Она стояла уже в полушаге от меня, потянулась рукой к моему виску, лицо ласковое, озабоченное.

Я дернулся прежде, чем неосторожная рука коснулась раны, и женщина засмеялась.

— Не бойся, Бруно, я тебе больно не сделаю. Да, муж у меня есть, а ты, видно, никогда не был в браке, раз видишь в нем средство от скуки. — И она легонько провела пальцем по моим волосам прямо над раной, я только зубами заскрипел. — Курсель рассказывал, что тебя избили, и я волновалась за тебя, — зашептала она.

Интересно, подумал я, когда это Курсель успел переговорить с мадам Кастельно — между моим поздним возвращением в посольство и ее появлением на рассвете? — но думать мне было некогда, ее левая рука уже легла мне на грудь, а палец правой спустился от виска и обводил линию скулы. Я замер, стараясь не шевелиться, хотя нервы горели и горло перехватило — не сглотнуть. Платье моей визитерши слегка поползло с плеч, обнажив белую кожу.

— Бруно, — заговорила она, скосив глаза, не встречаясь со мной взглядом, — то, что вчера случилось…

— Забудьте, прошу вас, — услышал я свой собственный придушенный голос. — Не будем об этом.

— В том-то и беда, Бруно, — коснулось моего подбородка легкое дыхание, — я не могу забыть. Ни о чем думать не могу, не знаю, как ты сотворил со мной такое. — Ее тело скользнуло вплотную к моему змеиным, инстинктивным движением, точно вписалось в изгибы моего тела.

Довольно! В голове у меня прояснилось, точно под холодным душем. Я отступил на шаг и легонько сжал ее плечи, отодвинул женщину от себя.

— Прошу вас, Мари, я ничего не делал — по крайней мере, не хотел, — и вам тут нельзя находиться.

— Тем лучше, если ты это сделал, сам того не ведая, — прошептала она, и под моими ладонями ее плечики напряглись, она снова попыталась прижаться ко мне, и снова дохнуло жаром женское тело.

Я был в смятении: желание ее казалось подлинным, но мне не удавалось отделаться от подозрения, что это всего лишь умело разыгранное представление, и я боялся угодить в ловушку. Даже если Мари не расставляла мне ловушку умышленно, эти отношения сами по себе превратились бы для меня в погибель. Я хотел одного: выставить ее из комнаты прежде, чем сам окажусь виноват.

— Мари, — мягко заговорил я, и она приподняла голову, заглядывая мне в глаза, полуоткрыв в ожидании рот, почти не дыша. Dio mio! Боже мой! Всю волю пришлось собрать в кулак, чтобы не поцеловать эти горячие губы. — Мы не можем, Мари. Вы сами знаете. Из этого не выйдет ничего, кроме боли, и не только для вашего супруга, но и для вас и меня. Прошу вас, умоляю, не думайте так обо мне, и я тоже постараюсь…

Она затрясла головой, но все же чуть-чуть отступила назад:

— Больше боли, чем я чувствую сейчас, Бруно? Видеть тебя каждый день, жить в одном доме, есть за одним столом и знать, что ты не хочешь меня, как я хочу тебя? Неужели может быть еще больнее?

Ну да, подумал я, с этой женщиной никогда такого не случалось: захотеть и не получить сию же минуту. Именно сопротивление и придает мне привлекательность в ее глазах. Не стоило себе льстить и отыскивать в себе какие-то скрытые достоинства.

— Я не знаю, как дальше жить с этим, — продолжала она, отводя взгляд. — Если ты не будешь меня любить, нам здесь нельзя оставаться вместе. Одному из нас придется вернуться в Париж.

Я провел рукой по волосам, глубоко вздохнул, подыскивая дипломатический ответ. Вот она уже и о любви заговорила, но, даже если она искренна, это всего лишь иллюзия, игра ее воображения. Стоило ответить своенравной женщине отказом, и она убедила себя, будто влюблена. А впрочем, что есть любовь, если не самообман? Или она разыгрывает роль, и все это — лишь сложная интрига, цель которой убрать меня с дороги? Если «одному из нас придется вернуться в Париж», так уж верно мне, а что ждет меня в Париже? Герцог Гиз с его набирающей силу Католической лигой? А скоро они инквизицию в страну зазовут. Кто подучил Мари, поспешно прикинул я, кто останется в выигрыше, если устранить меня именно сейчас, когда созревает заговор и готовится вторжение? Генри Говард? Сам герцог Гиз? Кто бы это ни был, ничего у него не выйдет.