Пророчество - [67]

Вот что подразумеваем мы с Ди, говоря о возможности для человека войти в разум Бога, хотя относительно природы деканов мы сходимся не во всем. Ди, не решаясь достаточно далеко отойти от привычных форм христианской религии, именует этих духов ангелами и с ними-то пытается собеседовать через посредство Неда Келли, на коего совершенно напрасно возлагает такие упования. Я, со своей стороны, заведомо знаю, что подобные Келли никогда не сумеют достичь деканов. Покуда не рухнула великая египетская цивилизация и мудрость ее не была утрачена, священники и маги ведали тайну общения с богами времени и умели сдерживать и направлять их силу. Эти секреты бдительно хранились в архивах храмов, и, когда последние жрецы спасались бегством, они унесли с собой свитки с тайным знанием в дальние концы ойкумены. Среди этих жрецов был Гермес Трисмегист — иные отождествляют его с Тотом, божественным писцом богов. Имена деканов переданы нам в творениях Гермеса, но точные инструкции, как сообщаться с ними и как совершать восхождение, до сих пор скрыты от нас — как я полагаю, в утраченной пятнадцатой книге его трактата, книге, которая, по мысли Джона Ди, попала в руки Генри Говарда. Моя мнемотехническая система представляет собой попытку воссоздать этот метод настолько близко, насколько это возможно, не владея сокрытым в этой книге главным ключом. Но даже без этого ключа я привлек достаточно древних знаний, чтобы удостоиться костра, о чем и мне, и королю Генриху прекрасно известно.

А Мари все глядит на меня. Отсвет огня смягчает ее профиль, теплое сияние разливается по скуле и щеке. В комнате чересчур сумрачно — день, что ли, такой пасмурный? — тень, янтарный полусвет, все это слишком интимно. Я наклонился над своей диаграммой и указал на внешний ее круг, смущенно чувствуя на себе пристальный женский взгляд в полной тишине.

— Любая мнемотехническая система основана на символах, ибо наш разум лучше воспринимает и запоминает образы, — не глядя в глаза ученицы, начал я лекцию. — Здесь эти образы распределены по их общим свойствам. Например, в этом круге собраны камни и минералы, связанные с планетой Марс…

— В Париже много толков ходит о вашей премудрости, — перебила она, наматывая выбившуюся из прически прядь на палец. — Говорят, вы учили короля Генриха вызывать демонов, чтобы он выступил в союзе с еретичкой Елизаветой против папы.

— Что ж, невежественным людям приходится чем-то заполнять досуг. Так вот, эти колеса можно поворачивать, дабы получить различные ряды связей и комбинаций…

— Герцог Гиз воспользовался этими слухами, чтобы подогреть недовольство против короля, — вновь перебила она. — Он говорил, что вы с помощью колдовства завладели душой Генриха, обратили его в свою ересь, и потому он защищает вас от инквизиции. Из-за этих-то слухов король изгнал вас. Вам это известно?

— Король Генрих не изгонял меня! — возмутился я. — Это была моя идея, я сам хотел поехать в Англию.

Раздался издевательский смех.

— Вы сами себя обманываете. Генрих боится Гиза. Французскому народу не нужен слабый король, и Генрих это прекрасно знает. Французам нужен суверен, защищающий католическую веру, а не такой, который будет покровительствовать протестантам и тешиться колдовством. О да, Бруно, о вас много говорили в Париже, даже после вашего отъезда. Говорили также, будто в Риме вы убили человека. — Она приподняла подбородок и вздернула бровь, как бы призывая меня к ответу.

— Вам кажется, я похож на убийцу, мадам? — Я улыбался, но чувствовал, как ладони вспотели. Филип Сидни однажды со смехом упомянул об этом инциденте, но он узнал о нем на месте, в Италии. Я никак не думал, что молва покатится за мной через всю Европу и даже за море.

Мари де Кастельно рассмеялась снова, на этот раз — теплее и мягче:

— Нет. Но, с другой стороны, вы не похожи и на колдуна, и на еретика, а уж тем более на монаха.

— Потому что я не колдун, не еретик и не монах, мадам.

— Ах, оставьте вы это «мадам»! Сразу чувствую себя столетней старухой. Я — Мари. Просто Мари. — На миг она опустила глаза, словно изучая свои безупречные ногти, затем вновь посмотрела на меня в упор все с той же странной полуулыбкой. — Так кто же вы, Бруно? В Париже ни один человек не сумел в этом разобраться. И здесь, в Солсбери-корте, никто не знает. Все зовут вас к столу ради вашего остроумия и дерзких идей, все женщины пытаются привлечь ваше внимание, а вы держитесь сами по себе, никого к себе не подпускаете, не показываете свое истинное лицо. Потому и разрастаются слухи: надо же как-то заполнить лакуны.

— Я — всего лишь человек, которого вы видите перед собой, и более ничего, — отвечал я, приподняв руки и открывая пустые ладони в доказательство того, что ничего не скрываю. — Ничего таинственного.

На этот раз она смотрела на меня долго и пристально, будто пытаясь вычитать в моих глазах тщательно скрываемый секрет. Я выдержал ее взгляд, стараясь придать себе как можно менее подозрительный вид. Слышно было, как потрескивают дрова в камине да наше взволнованное дыхание. Вновь я поразился необычайной красоте этой женщины и ощутил, насколько она, по-видимому, не удовлетворена стеснительными рамками своей судьбы: стареющий муж, занятый государственными заботами, маленькая дочь. Я припомнил резкость ее тона и движений в общении с ребенком — она словно принуждала себя против воли играть роль матери. На миг я призадумался над участью, которое общество предназначает женщине знатного рода: ей недолго позволяют блистать, являться в обществе, покоряя всех красотой и свежестью, — недолго, лишь столько времени, сколько понадобится, дабы сыскать ей подходящего мужа. День бракосочетания делается зенитом этого недолговечного сияния, а затем женщина должна отступить на задний план и вновь стать никем, покрыть волосы, как полагается замужним, и сиять уже не собственным блеском, но отраженным сиянием мужа и детей. Такой женщине, как Мари, эти правила подходят не больше, чем власяница.