Пророчество - [54]

Это было прекрасно, это было не от мира сего. Покосившись на Мари, я увидел, как преобразилось ее лицо: голова склонена набок, глаза прикрыты, губы слегка раздвинулись, будто музыка всецело овладела ею. При виде столь глубокого и всепоглощающего экстаза я решил, что составил несправедливое мнение об этой женщине: я-то думал, она столь легкомысленна, что единственный доступный ей вид красоты — собственное отражение в зеркале. Видимо, я был не прав, но я поспешил отвести глаза, ибо эта обнаженная и покорно изогнутая шея, влажный блеск губ, бледные трепещущие веки были столь соблазнительны, что воле и разуму вопреки я ощутил внезапный прилив желания. Ни в коем случае нельзя позволять себе подобные мысли по отношению к жене моего хозяина.

В поисках отвлечения я вновь принялся блуждать взглядом по залу, присматриваясь к лицам, разглядывая их выражения: от полной поглощенности небесными звуками до откровенной скуки, и тут уголком глаза заметил какое-то движение у помоста. Приподнявшись на цыпочках, я увидел, как дворцовый стражник торопливо приблизился к лорду Бёрли и что-то зашептал ему на ухо. Подавшись назад, я вклинился между Курселем и Кастельно: с этой позиции, в просвет между головами, я мог лучше разглядеть лорда Бёрли. От его и так не слишком румяного лица отхлынули все краски. Обернувшись, он сделал какой-то знак Уолсингему — быстрое, едва уловимое движение руки. Уолсингем, извинившись, раздвинул своих соседей справа и слева и подобрался вплотную к Бёрли, который что-то горячо зашептал ему на ухо. Выслушав его, Уолсингем поднял голову, окинул взглядом толпу. Я увидел, как застыли его глаза и губы, и желудок мой стремительно куда-то ухнул: случилось что-то страшное, какой-то новый ужас притаился во дворце.

Кое-кто уже оглядывался, пытаясь понять, в чем дело, а нежные и сильные голоса певцов все так же взмывали к балкам высокого потолка. Заметила непорядок и Елизавета, подалась вперед, не снимая рук с подлокотников кресла, присмотрелась, кто смеет мешать хору, но выражение неудовольствия на ее лице сменилось тревогой при виде двух ее ближайших советников за тайной беседой с солдатом. Уолсингем сделал королеве знак, явно говоривший: не беспокойтесь, мы все держим под контролем, но кожу на его лице обтянуло, обметало тревогой, и он вновь приподнялся на цыпочки, оглядывая толпу, на этот раз высматривая кого-то конкретного. Кажется, высмотрел: наклонился к солдату, шепнул ему какие-то поспешные распоряжения, и все трое, Бёрли, Уолсингем и стражник, вышли из зала через боковую дверь.

Я попытался вновь сосредоточиться на музыке, но кровь стучала у меня в висках, и перед глазами проплывали тревожные видения: дворцовый стражник с гримасой тревоги и даже страха, напряженные лица Бёрли и Уолсингема. Что-то жуткое происходило за стенами этого зала, в этом я был уверен, и, как ни пытался обуздать свое воображение, мысли мои все время возвращались к одному: Эбигейл не вышла вместе с другими фрейлинами королевы, а там, у Холбейн-гейт, кто-то наблюдал за нами. Но ведь я не могу уйти с концерта, говорил я себе, и пойти вслед за Уолсингемом: в глазах всех, собравшихся здесь, я никто, нетитулованный гость французского посла. У меня нет права задавать вопросы, проявлять интерес. Хор все пел свою небесную песнь, а на другом конце зала, чуть в стороне от помоста, я вновь заметил какое-то движение. Вытянув шею, присмотрелся, но это всего лишь слуги вносили свечи и вставляли их в настенные подсвечники между гобеленами: дневной свет замирал и гас. За спинами слуг незаметно проскользнули в зал вооруженные мужчины, остановились по обе стороны главных дверей — а пение все длилось. Ладони у меня вспотели, я незаметно обтер их о штаны и постарался сосредоточиться на музыке, но тревога не отпускала, во рту пересохло. Еще один мотет начался, продолжился и завершился горько-сладостным, печальным финалом.

— Джордано Бруно? — Горячее дыхание коснулось моей щеки, шепот едва различим. Бородатое лицо приблизилось к моему вплотную, так близко, что черт не разобрать. — Не отвечайте, сэр, и не оборачивайтесь. Выждите несколько минут и постарайтесь незаметно ускользнуть через дверь позади вас. Приказ государственного секретаря.

Вестник исчез столь же неприметно, как и появился. Я так и не разглядел его лица. Подождал, покуда не убедился, что внимание Кастельно, Мари и Курселя полностью сосредоточено на хоре, а затем сделал шажок назад, потом другой, еще один, покуда не скрылся за спинами других гостей. Боковая дверь была скрыта панелью, при виде меня стражник слегка отодвинул панель, и я проскользнул в узкую щель. По ту сторону меня ждал высокий молодой человек, с бородкой, в черном костюме, с виду клерк.

— Сюда, — указал он мне путь по коридору.

— Может быть, объясните, в чем дело?

Он покачал головой, сурово поджав губы, и вновь жестом велел мне идти по проходу, уводившему от главного зала в лабиринт официальных помещений. Легкое прикосновение к спине предупреждало меня, когда требовалось свернуть. Добравшись до конца очередного коридора, мой спутник — или конвойный? — остановился перед дверью и постучал, а затем пропустил меня в маленький, скудно обставленный кабинет с высокими окнами. Там стоял, прислонившись к стене, глубоко погруженный в раздумья граф Лестер и смотрел в окно на темнеющее небо; тени легли на его лицо, отчетливо проступили высокие скулы и запавшие щеки. Уолсингем бродил по кабинету, по привычке обхватив ладонью подбородок. Бёрли стоял подле письменного стола, уставившись на дверь, шапочка съехала набок, седые волосы растрепались, он все пытался их пригладить. Рядом с Уолсингемом я, к своему удивлению, увидел тощего мальчишку, который тремя днями раньше принес мне записку от Эбигейл. Мальчишка то и дело обтирал руки о полосатый фартук — должно быть, и в самом деле работал на кухне, — а глаза у него покраснели, будто он только что перестал плакать. Едва сопровождающий захлопнул за моей спиной дверь, мальчишка ткнул в меня пальцем и воскликнул тоном свидетеля обвинения: