Пророчество - [52]

Мари проворно вертела головой, широко раскрывая глаза, точно попавшее на праздник дитя. Я не удержался от сочувственной улыбки. Да уж, самое подходящее место для молодой женщины, ищущей поклонения мужчин: джентльменов в зале собралось куда больше, чем дам. Я слышал, что королева не желает иметь соперниц, тем более теперь, когда сказывается возраст, а потому аристократам вменено в обязанность оставлять жен дома. Немногочисленные присутствующие женщины были уже не так юны, того же примерно возраста, что и королева, туго стянуты корсетами над широкими юбками с фижмами, скорее наштукатурены, чем накрашены. Мари уже бросала взгляды направо и налево, по мере того как мы неторопливо пробирались через толпу, и, хотя она крепко держала под руку мужа, я заметил, что она улыбалась и отнюдь не потупляла глазки, как следовало бы молодой женщине, на которую упал хищный взор молодого человека.

Я тоже вертел головой и прочесывал взглядом толпу в поисках знакомых лиц, но Эбигейл нигде не было видно. На дальнем конце зала, ближе к музыкантам, на примыкавшем к стенной панели возвышении были установлены кресла, а посреди — позолоченный трон. Я предположил, что королева и ее приближенные выйдут перед самым концертом, а вместе с королевой явятся и фрейлины. Вероятность того, что мне удастся поговорить с Эбигейл наедине, была невелика: придворный этикет требовал, чтобы я оставался подле Кастельно в ожидании, пока меня представят, но я надеялся передать ей весточку с просьбой о новой встрече. Я оставался при подозрении, что девушка что-то скрывает, а теперь, когда выяснил тайну кольца, мне еще настоятельнее требовалось выпытать у Эбигейл все секреты. К тому же после того, как Эбигейл обмолвилась насчет выбора подходящего любовника, мне тем более хотелось увидеться с ней вновь, и порой я ловил себя на мысли, не мне ли был адресован этот намек, хотя в более трезвые минуты сам себя называл нелепым дурнем. И все же легкая дрожь пробирала меня, покуда я высматривал в блестящей разнаряженной толпе неповторимый оттенок ее волос — червонного золота.

Вдруг прямо передо мной плотная группка людей расступилась, и на том конце зала я увидел группу заговорщиков: Генри Говарда и его племянника Филипа, графа Арундела, погруженных в беседу с доном Бернардино де Мендозой и Арчибальдом Дугласом, которого я на этот раз едва узнал: по таком случаю он постригся и выбрился, так что выглядел моложе и намного опрятнее, чем когда я видел его в посольстве. Кастельно наклонил голову, приветствуя знакомых, Говард ответил небрежным кивком и вновь обернулся к Мендозе, тот что-то шептал ему, но глаз не сводил с нашей небольшой компании. Поверх головы супруги Кастельно бросил мне взгляд, и я увидел в этом взгляде боль и растерянность.

Тем не менее он продолжал прокладывать себе путь к помосту, желая непременно устроить нас на удобном месте поблизости от королевского трона, откуда он сможет перехватить монарший взгляд, и я покорно следовал за ним через толпу. Одно утешение: я заприметил Сидни и его дядю, графа Лестера, оба не только головой, но и плечами возвышались над всеми, кто стоял с ними рядом. Волосы Сидни были еще более растрепаны, чем обычно, словно он только что побывал на ветру. Я попытался перехватить его взгляд, рассеянно блуждавший по залу. Мой друг увидел наконец меня, и теплая улыбка раздвинула его губы, но больше — ни жеста, ни шага в мою сторону, и я припомнил то, чего не хотел помнить: прилюдно, тем более на глазах у Кастельно и следящего за мной, словно кошка за мышкой, Курселя, я должен держаться на изрядном расстоянии от верных слуг Елизаветы.

Граф Лестер выглядел внушительно, как и подобает аристократу, в изысканно расшитом камзоле темно-фиолетового бархата; руки он плотно сложил на груди и тоже пристально оглядывал толпу; лицо его с высокими скулами и тонкими губами приняло озабоченное выражение, глаза смотрели с подозрительностью. Однако граф не забывал и об осторожности: вот он склонился к уху Сидни, шепнул ему что-то, и оба засмеялись с притворной беззаботностью. Я отвернулся, подавив вздох сожаления: мне бы хотелось присоединиться к другу. Не так уж у меня много знакомых в Англии, и ни с одним я не мог даже поговорить на виду у людей. В этой толпе сверх меры разодетых красавцев я чувствовал себя одиноким, я устал носить маску, играть роль.

Но все мои приватные мысли рассеялись, когда музыканты вдруг оборвали напев и воцарилась тишина, прорезанная мгновение спустя чистой нотой восьми труб. Повинуясь этой команде, толпа раздалась в стороны, оставляя свободным проход от главных дверей к возвышению с троном и креслами на противоположном конце помещения, и я увидел, что по центру зала, по всей его длине, расстелен ковер. Кастельно продолжал проталкиваться вперед, продвигая нас перед собой, и теперь мы стояли чуть ли не в первом ряду. Зал замер, трубы пропели вновь, и двойные двери распахнулись. Присутствующие все, как один, преклонили колени, и я, подняв из этой смиренной позы взгляд, увидел белые юбки девушки, разбрасывавшей по ковру лепестки. Она медленно шла по проходу между коленопреклоненными вельможами и сыпала розовые лепестки то вправо, то влево. Я осмелился приподнять голову и впервые в жизни узрел королеву Англии. Еще прежде, чем я перебрался в Англию, я создал в душе образ Елизаветы Тюдор, ставший для меня символом великой надежды: протестантская королева, на протяжении четверти века своего царствования успешно дававшая отпор вот уже третьему папе. Считайте это пустым тщеславием, но я был уверен: если только она прочтет мою книгу или выслушает мою речь, она ощутит некое духовное сродство. Как и я, эта монархиня была отлучена от католической церкви за ересь; за свои идеи была провозглашена врагом Рима; Святой престол желал ее смерти, как и моей; вопреки всем стараниям более «рациональных» советников, тех же Уолсингема и Бёрли, она приближала к себе мистиков, вроде Джона Ди, и проявляла искренний, глубокий интерес к его эзотерическим исследованиям. Если существует в мире правитель, способный оказать покровительство философу-еретику, прославившемуся неортодоксальными, да что там, революционными воззрениями, то конечно же таким правителем окажется эта королева с открытым умом, не стесняющаяся своего интеллектуального любопытства. За улыбками, коими она щедро наделяла склонившихся перед ней придворных, я угадывал стальную волю — без нее женщина не продержалась бы двадцать пять лет в мире мужчин.