Прорицатель - [9]

— Свои! Свои! Корабли Эвмена! Слава богам!

Всю дорогу Калхас чувствовал в себе двух людей. Один был знакомым и привычным. Он боялся, если надо было бояться, скучал, если было скучно, и с любопытством разглядывал все новое. Но рядом с ним присутствовал другой — незнакомый, хотя Калхас и не мог сказать: «чужой». Этот незнакомец только угадывался раньше, когда Калхас поражал собеседников своей проницательностью. Кто-то овладевал его губами и произносил именно те слова, что было нужно произнести. Теперь же этот «кто-то» оказался рядом, он сидел прямо у сердца, посреди груди. Если внешние события отвлекали Калхаса, он забывал о нем. Но стоило задуматься, или остаться в одиночестве, как он физически начинал ощущать присутствие чужака. Какая-то часть тела пастуха онемела, отделилась и теперь внимательно взирала на мысли и желания хозяина. Он терялся перед ней, умолкал, и сам начинал прислушиваться, приглядываться, хотя не слышал и не видел ничего.

А тогда, на корабле, незнакомец овладел Калхасом и не ограничился словами о том, что финикийские триеры — свои. Это он прогнал страх, это он одарил уверенностью и непробиваемым спокойствием. Калхас очень четко помнил свои ощущения: всеобщая растерянность, страх и на их фоне — холодная невозмутимость, излившаяся на него из каких-то иных сфер. Он все видел и все знал, вплоть до того, сколько вооруженных людей на триерах и сколько дней они в плавании. Он знал, что его никто не тронет пальцем, что отныне на него будут взирать с любопытством и опаской, но не чувствовал никакой гордости из-за своего знания. Только спокойствие.

Потом незнакомец отступил. Калхас отбивался от восторгов Дотима, а сам ощущал, как в его груди волной поднимаются и облегчение, и радость, и тщеславное удовлетворение. Он становился обычным, но это вызвало неожиданный стыд. Стыд перед самим же собой. Словно несколько мгновений назад он стоял выше на целую голову.

Все это отошло на второй план, когда они высадились на берег. Триеры сопроводили наемников к какой-то безымянной бухте, затерянной среди скалистых берегов Киликии, и они выбирались на берег под испуганными взорами обитателей десятка глинобитных рыбачьих хижин.

Берег! Радость от ощущения твердой, устойчивой опоры под ногами могут понять лишь те, кто много дней провел на вечно раскачивающихся, стонущих при каждом ударе ветра суденышках. Радость наемников была столь велика, что, оказавшись на суше, они пустились в пляс, распевая дикие бессмысленные песни.

Дотим дал выплеснуться первой, неуправляемой энергии, после чего выстроил свое маленькое войско в колонну и повел его скорым маршем к Тарсу, городу, где находился Эвмен. Наемников обступили пустынные горы цвета пересохшей глины. Редкие чахлые ивовые рощи вокруг едва дышащих ключей, порыжевший от жары можжевельник, да пучки сухой травы, торчащие на обочине тропы, по которой они шли, постепенно начали вселять уныние. Азия до странности напоминала Аркадию засушливым летом. Только горы казались выше и пустынней. Тропа пересекалась с другими, и не будь взятого в рыбачьей деревушке проводника, они давно бы уже заблудились.

Наконец отряд вышел на самую настоящую дорогу, однако по-прежнему встречные были очень редки. Когда наступил вечер, из-за поворота впервые появилась повозка, в которой сидели люди, чья одежда намекала на некоторый достаток. Заметив большой вооруженный отряд, возница повернул мулов и погнал их прямо в горы. Дотим с трудом удержал наемников, готовых, подобно охотничьим собакам, припустить за всем, что убегает от них.

— Это своя страна, — убеждал он. — А потом, что вы у него отнимете? Мулов да мешок ячменя?

Усталость постепенно заглушила ропот. Отвыкшие от длительной ходьбы ноги под конец дня казались каменными глыбами, а каждый шаг давался с мукой. Поэтому, когда Дотим остановил отряд и приказал располагаться на ночь, большинство наемников повалились на землю, забыв о пище.

Наутро все повторилось. Опять была жара, пустынная дорога и утомительный переход. Дотим обещал скорый отдых в большом городе, но при взгляде на эту местность казалось, что городов здесь просто не может быть.

Однако в тот же день дорога привела их к обрыву, с которого открывался вид на гигантскую, теряющуюся за горизонтом равнину. Желтую и серую краски разом сменили зеленая и голубая. Никогда аркадяне не видели такого обилия деревьев, возделанных полей, ручьев и рек. Дотим довольно посмеивался.

— Это тоже Киликия. Ну-ка, смотрите туда: вот он, Тарс!

Рука Дотима указывала на смутно угадывающиеся вдалеке очертания стен. Отпустив проводника, они начали спускаться в долину по дороге, бесконечно долго вившейся вдоль края обрыва. Зато внизу их встретил влажный мягкий ветер, переполненный запахами трав и пьянящим жаром разопревшей земли. От этого жара по телу кралась сладкая истома, а скулы сводило зевотой. Даже сам Дотим поддался общей слабости и разрешил провести остаток жаркого времени дня в тени первой же попавшейся рощи.

Из липкой дремы наемников вырвали испуганные голоса дозорных. В их сторону на полном скаку мчалось не менее полусотни всадников. Они были вооружены, и потому Дотим приказал наемникам тоже взять в руки оружие. Заметив это, большинство всадников остановилось на почтительном расстоянии. Лишь двое стали осторожно приближаться к аркадянам. Оказавшись совсем рядом, один из них спросил: