Прорицатель - [166]

Ты проиграешь. Ты просто возгордившееся ничтожество. Не тебе тягаться со мной. Уходи, человечек.

С последним словом издёвка стала откровенной: так называл его один Гэрхо, и совсем с другой интонацией... Мей сосредоточился и напряг всю волю, сбрасывая её путы, а потом побежал вперёд с поднятым мечом Бдящего Бога. Плавно сужавшееся к концу лезвие сверкало в его руках, будто невиданное жало, а крики Сейхтавис превратились в истошные вопли, и до Мея дошло, почему: стены тоннеля покрылись сетью трещин, реагируя на враждебное оружие.

Мей понёсся с удвоенной скоростью — и, достигнув того тёмного места, увидел её.

Она странно выглядела в этом прекрасном месте, ибо воплощала уродливое искажение любых законов красоты, любой гармонии. Глаз Мея с трудом охватывал громадные размеры, путался в сложных формах: клубки темноты, щупальца, клыки, чешуя и обнажённые кости сплетались и вновь расходились, источая холод и могильный мрак. Богиня возлежала на невысоком постаменте и, казалось, жила в единстве с морским дном и подземельями Храма — такая же жестокая, безмолвная, непостижимая. Её землистая грудь равномерно вздымалась и опадала в ритме мелких волн, приливов и отливов, а глаза — несколько десятков, разбросанных по всему телу — были плотно закрыты.

Но Мей знал, что этот сон хрупок, и знал, что произойдёт, когда он прервётся. Богиню с трёх сторон окружала возведённая подручными Доминика тонкая паутина из того же вещества, что своды Клайда-Трума; потоки волшебства двигались по золотистым отросткам, пульсировали, прорываясь иногда во вспышки, и Мей понял, что сооружение, видимо, только крепнет от битвы наверху, что Богиню питает пролитая кровь...

— Стены!.. — до него донёсся пронзительный крик жрицы этой самой Богини; обернувшись, Мей увидел Сейхтавис, в панике метавшуюся по тоннелю, который исходил трещинами и лопался; сквозь щели начала просачиваться вода, готовая хлынуть в полную мощь. — Скорее, мы захлебнёмся!..

— Ну уж нет, — пробормотал Мей... Ерлиенн прав — он должен и будет жить; не для того он шёл сюда, чтобы так глупо погибнуть. Дар обязывает его сражаться за жизнь — свою и чужую, ибо ему дано видеть, а значит — защищать.

Он лишь теперь понял, насколько не случайна эта встреча с Богиней, с её нелепым и страшным культом. Не менее не случайна, чем с Близнецами, Анной и Кнешей... Дар лучше знал, что ему нужно; Дар снова и снова приводил его на край пропасти, чтобы прорицатель научился ценить красоту Жизни, её боль и всепоглощающий свет, разлившийся по множеству миров...

Мей поднял меч Бдящего Бога — и перерубил ближайший отросток.

В короткий удар он вложил всю силу, на которую был способен, — не только рук, но и мысли, и Дара. Он рубил не просто паутину Доминика — он рубил темноту и злобу, ошибки и отчаяние, страдания и грехи. Он рубил свои сомнения и вину неизвестно за что, которая преследовала его с того самого дня, как он узнал о своём Даре, и которую он тщетно пытался искупить, принося пользу людям и не-людям без надежды на благодарность. Рубил тоску по семье и бездомность, и шум чужих Городов, и тоскливую память об отце и Анне, и зеркала Отражений, и величие замка Ниис, и придворные интриги Рагнарата, и бессмысленную смерть чудаковатого профессора Пиарта. Он рубил снова и снова, потому что не все ветки поддались сразу; рубил с остервенением, будто был для этого рождён, рубил, как немой, которому вернули голос. В ушах у него стоял рокочущий смех Ерлиенна и шорох его крыльев; он говорил о полёте и свободе, о выборе, о жизни, полной счастья и смысла — желанной, чудесной, цветущей где-то вдали. И под стуком ударов Мея сотрясалась золотая паутина, а где-то на просторах Мироздания зверь сбрасывал шкуру, становясь человеком, и кентавры хмурились, наблюдая за звёздами, и дриада покидала своё дерево, чтобы плясать при луне. Падали и восставали из праха королевства, возводились и рушились города — а мужчина шёл охотиться и пахать землю, а женщина прижимала к груди заплаканного младенца... И Мей-прорицатель, находясь под толщей воды, знал, что там, наверху, кончилась битва и Льёреми засияла иначе — ибо пробуждение Богини больше не грозило ей. И вздохнул, уверенный, что поступил правильно.

ГЛАВА XVII

Белка пришёл в себя в длинной комнате с узкими окнами и высоким потолком — она напоминала общую спальню в Яргли, но была значительно уютнее и чище. С десяток кроватей стояли ровным рядом, укрытые (Белка впервые видел такое неслыханное богатство) белыми пологами. Наверное, приближалось утро, потому что комнату наполнял мягкий туманный свет — такой бывает на границе ночи с восходом.

Ощутив неудобство, Белка коснулся головы и обнаружил плотную повязку. Потом потянулся и зашипел от боли: вся дружина его синяков, царапин и ссадин была обработана какой-то едкой мазью, зато ноги уткнулись в мягкий валик, а тело облегали чистая рубаха и штаны. И то, и другое было явно сшито на широкоплечего здоровяка, но само чувство выстиранной одежды дарило блаженство — Белка толком не испытывал его с домашних времён, с другой жизни.

— Ну, доброе утро, — негромко сказал Карп, выдвигая из тени стул (Белка сразу узнал его и дёрнулся было навстречу, но потом понял, что слишком слаб). Карп усмехнулся, сверкая синими глазищами, встал сам и обнял его, осторожно потрепав по плечу. Отрывки битвы ярко возникли в Белкиной памяти, и он подавил постыдный всхлип: Карп жив! Жив и даже, кажется, цел!.. Он и не предполагал, что это простое знание может доставлять столько счастья.