Пропажа свидетеля - [18]

– Или не выспалась? – улыбнулся Коньков.

– У меня, Леонид Семеныч, будильника нет, я холостая. Сколько захочу, столько и сплю. Это вам, поди, приходится трудиться по ночам, бедному. А заснешь ненароком – еще и в бок пинка получишь. – Леля озорно подмигивала ему и похохатывала.

– Оно и потрудиться не грех – было бы над чем, – в тон ей, тоже посмеиваясь, отвечал Коньков, а сам косо поглядывал в зал; там за столиком одиноко сидел Зуев. – Ты мне чаю покрепче налей…

– С коньячком? – спросила Леля.

– Нет, с молочком! С томленым. И пусть подадут во-он за тот столик, – указал он на Зуева.

– Сделаем! – сказала Леля.

– По делам в районе? – спросил Коньков, присаживаясь к Зуеву и здороваясь с ним.

– Да. Птиц певчих сдаем сегодня.

– А разрешение на отлов этих птиц имеется? – строго спросил Коньков.

Зуев недовольно передернул плечами.

– Этим делом руководит инспектор из краевого охотуправления. С него и спрашивайте. А я – человек маленький.

– Ага! Ваше дело ловить да продавать.

– А что ж вы хотите, чтоб я даром работал? – раздраженно ответил Зуев.

– Да нет, отчего ж? – миролюбиво сказал Коньков. – А где же ваши птицы?

– В тайге. На грузовике едут.

– А вы?

– У меня свой транспорт. На реке стоит.

– Богато живете, – усмехнулся Коньков. – Сотню километров туда по воде да сотню обратно – недешево стоит.

– А куда нам копить? – Зуев взял графинчик с водкой, предложил Конькову.

– Я уже заказал, – остановил его рукой Коньков.

Официантка принесла зеленый чай, пиалу с густым томленым молоком, поставила перед Коньковым.

Зуев усмехнулся.

– Жена не дает или оклад не позволяет? – Перед Зуевым тарелка с отбивной, шпроты, три бутылки пива.

– Дает не дает… сам не возьмешь. На мою сотню с хвостиком не больно разживешься.

– И я вот получаю сотню с небольшим. – Зуев широким жестом указал на свой завтрак.

– Дак у вас приварок хороший! – со значением сказал Коньков.

– Правильно! – Зуев поджал губы и с нарочитой любезностью склонил голову. – Не сидим сложа руки. Сам видел мое хозяйство.

– Хозяйство твое не мерено – тайга!

– Тайга не каждому дается. Нужна сноровка.

– Сноровка бывает разная: один норовит дерево посадить, а другой кору с него содрать.

– Кородерство тоже промысел.

– Промышлять-то мы умеем. Лишь бы взять оттуда. А вложить туда, лес восстановить – это уж пусть дядя за нас делает.

– Видывали мы таких дядей. Тот же Калганов… Бывало, послушаешь его – прямо одна забота о тайге. А сам пускал баргузинских соболей в тайгу как воробьев в небо. Выпустит – их и след простыл, не держатся они здесь, ходом идут. Вот и получается – на словах забота, а на деле растрата.

– Видно, что вы человек городской.

– Почему?

– Потому! Соболь не телок, на веревку его не привяжешь. А вы переживаете, – усмехнулся Коньков.

– Мне переживать некогда! – вспылил Зуев. – Я делом занят, и хозяйство мое в порядке.

– Ну да… На ваш век хватит.

– И я так считаю…

Так, попивая один – чай, другой – водку, они полусерьезно-полушутя не то переругивались, не то в полунамеках выражали свою антипатию друг другу, старались вызвать вспышку, за которой могла бы последовать нечаянная откровенность намерений каждого из них.

– И давно вы в тайге работаете? – спросил Коньков.

– Представьте себе – пятый годик.

– Представляю.

– И все делом занят, оттого и не переживаю. Это уж пусть ваши сотрудники переживают. Вас-то когда перевели сюда? В позапрошлом году?

– Эге, – кивнул Коньков.

– Вот и спросите своих сотрудников, сколько они преступлений не раскрыли хотя бы за последние пять лет? Работать надо, а не за тайгу переживать. О тайге как-нибудь уж мы сами позаботимся.

– Каждый сверчок знай свой шесток! – усмехнулся Коньков. – Знакомая присказка. Между прочим, я видел ваши заботы. От этих забот даже кета в заломах дохнет.

– Не за тем смотрите! – повысил голос Зуев. – Вы скажите, кто у вас под носом человека убил?

– Не беспокойтесь, Зуев, на этот раз найдем, – сказал Коньков, вставая. – До новых приятных встреч! – и вышел.

13

«Злобишься да шипишь, – думал Коньков о Зуеве, выходя из чайной. – Ну, погоди, касатик… Я тебя еще успокою, ткну носом в твои шкодливые дела. И синяк на виске у Насти тобой посажен. Тобой, голубчик. И ты у меня не отвертишься…»

Первым делом он зашел к председателю райпотребсоюза, чтобы запретить вывоз отловленных птиц впредь до решения райисполкома и поразведать насчет заготовителей.

Плотный, упитанный Коркин в сапогах и диагоналевых галифе, с квадратными плечами, еще увеличенными ватными подкладками темно-синего кителя, стоял возле аквариума и кормил красновато-золотистых японских рыбок. Кабинет у него был просторный, с кожаным старинным диваном и двумя массивными креслами, множество стульев возле стен, огромный стол, обтянутый зеленым сукном, – хоть в бильярд играй на нем, и во весь кабинет индийский ковер, голубоватый, с красными павлинами.

– Здорово, Василий Федорович! – нарочито бодрым тоном приветствовал от порога его Коньков.

– Здорово, здорово!.. – Коркин медленно, как бы нехотя, подошел к нему, протянул свою короткую, как обрубленную, но увесистую ладонь и спросил, глядя исподлобья, не то с обидой, не то с укором: – Что ж ты наших птицеловов притесняешь?