Пропажа свидетеля - [17]

– Это все? – спросила Елена.

– Все.

– Ну и шурупчик! Какие-то Иваны и встречаются черт-те где. Ты хоть знаешь, кто они?

– Пока еще нет. Но… слепой сказал, посмотрим.

12

С утра первым делом Коньков зашел в районную гостиницу. Его встретила в просторном вестибюле, отгороженная высоким барьером, Агафья Тихоновна Пластунова, старуха с темным сухим лицом, но еще быстрая в движениях и выносливая, как выезженный конь. Она и заведующей гостиницей была, и администратором, и порою за сторожа оставалась. И днем, и ночью просиживала там. Когда только и спала?

– Здравствуйте, тетя Агафья! – взял под козырек Коньков.

– Здравствуй, Леонид Семеныч! Не нашли еще убийцу? – Она сидела в очках и вязала кофту.

– Пока еще нет. А ты как поживаешь?

– Да ничего. Спокойно живем. Одно хлопотно – выбрали меня народным заседателем. Так веришь или нет – каждый день заседаем.

– Чего делаете на заседаньях-то?

– Судим! Все по этой новой статье… за пьянство да за хулиганство. Которая от тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года.

– А-а, за мелкое хулиганство и запои… Кого же вы приструнили?

– Вчера Ваську Звонарева, тракториста из Гольтяпаева. На три года осудили. Он плакал-то… Трое детей осталось.

– А что он натворил?

– Собрание колхозное сорвал, по пьянке. В председателя колхоза чернильницей запустил. Всю ро… то есть лицо, ему залил чернилами. И костюм испортил.

– Ах, этот артист! Слыхал.

– А ноне плотника Курая с фельдшерицей Назаркиной разбирать будем. Из Подболотья они, поди, знаешь?

– А этих за что?

– Ревновал он ее по дурости. Она же фельдшер, ну и люди к ней ходят. А он психовал сильно. И так напился, что упал. А она думала, что у него приступ на почве невренности. Она сама перепугалась и повезла его в районную больницу. В дороге тот пить попросил. Она с перепугу бутылки перепутала в сумке и вместо воды дала бутылку с нашатырным спиртом. Он и хлебнул. Так веришь – вся шкура на языке у него чулком спустилась. Он теперь языком чует хуже, чем пяткой. И подал на нее в суд за членовредительство.

– Дурью он мучается, – сказал в сердцах Коньков.

– И я так думаю. А разбирать надо.

– Ты, Агафья Тихоновна, прямо как бюро информации, – похвалил ее Коньков.

Она, довольная, заулыбалась.

– Дак ведь я периодически освещаюсь. Место у меня видное – перекрестье всех дорог.

– Вот и хорошо. А скажи-ка ты мне вот что – сколько дней у вас жил лесник Зуев?

– Это который с Вереи?

– Он самый.

– Жил он у нас… Сейчас посмотрю. – Она открыла книгу и прочла: – Ага! Значит, ровно трое суток. А на четвертые уехал.

– А за это время не отлучался на ночь?

– Вроде бы здесь ночевал. А что?

– Жена у него, тетя Агафья, тоже красивая да ревнивая. Разузнать просила. Узнаю, говорю, успокою.

– Спал как убитый.

– Ты все ночи сама дежурила?

– Нет.

– Откуда же ты знаешь?

– По вечерам заходила.

– А люди к нему не приходили?

– Приходили! – радостно подтвердила она. – Двое изюбрятиной закусывали.

– Ты-то откуда знаешь?

– А запах? Она ведь копченая. И вкусная!

– Значит, угощали?

– Так, самую малость.

– Не слыхала, о чем говорили?

– Как тебе сказать?.. Будто бы собирались съездить куда-то.

– Ты не вспомнишь, куда?

– В тайгу, куда ж еще?

– Ну да… А поточнее? Может, называли место? Ключ или распадок?

– Не скажу. Не слыхала.

– Откуда хоть они?

– Да вроде из потребсоюза.

– Ну, спасибо! О том, что я у тебя был и о чем расспрашивал – никому!

– Ну, могила!

Коньков вышел к речному затону, где обычно стояли на приколе лодки местных рыбаков. Он надеялся встретить кого-нибудь из заядлых забулдыг, которые после ночной удачи засиживались здесь на берегу возле костра до самого утра, а порой и засыпали, набравшись под свежую закуску. Как знать, может, и заметил кто – какая лодка отчаливала отсюда в ту роковую ночь?

Но на затоне было безлюдно; лишь два черноголовых паренька удили с лодки, стоявшей на приколе. И вдруг Коньков увидел с краю от реки длинную, как осетр, голубую лодку Зуева. Он ее сразу узнал: и эту ярко-красную бортовую полосу, и зачехленный мотор «Вихрь».

– Хлопцы, вы не заметили – когда подошла вон та, крайняя лодка?

Паренек, сидевший на скамье ближе к Конькову, ответил:

– Ну, может, полчаса или минут двадцать назад…

– А куда делся лодочник?

– В чайную пошел.

– Это лесник Зуев! – крикнул второй, с кормы. – Они сегодня птиц сдают.

– Каких птиц? Гусей да уток? – спросил Коньков, стараясь расшевелить азарт ребятишек.

– Не, дяденька! Певчих птиц. Их в тайге наловили, – пояснили оба вперебой.

– Во-он что! А какой нынче клев? – спросил весело Коньков.

– Водит хорошо, а берет плохо…

– Ну, ни пуха ни пера.

– Пошел к черту!

– Туда и ухожу, – смеясь, сказал Коньков, направляясь в чайную.

Она стояла неподалеку отсюда, на отлете, возле речного берега: бревенчатый сруб и широкие, в полстены, окна.

Коньков очистил сапоги о скребок возле порога и вошел в чайную. Народу мало. За широким буфетом, опершись на локти и положив на прилавок мощную грудь, сидела буфетчица Леля Карасева, по прозвищу Рекордистка; у нее были сочные смешливые губы и большие, грустные, как у сохатого, глаза.

– Торгуешь, Лелечка? – спросил Коньков, здороваясь.

– Какая с утра торговля? – сказала она, лениво поднимаясь и потягиваясь.