Пропавший - [17]

И он, праздник, пришел!

Дети мудрее взрослых. Матвей живой? Очень хорошо, но как же иначе?..

Письмо читалось всю зиму, но не каждый день. Долгор тянула сладостные минуты — так, чтобы хватило до следующей весточки. А в том, что она придет, Долгор не сомневалась. Матвей написал — все будет хорошо. Вместе с русскими братьями он бьет фашиста, будут гнать ненавистного врага прочь до самого его логова. Еще он писал, что любит Родину, эжы и сестренок. Он обещал к лету разгромить врага и вернуться к сенокосу, не позже… И такой уверенностью веяло от этих стремительных строчек, что иззябшая в короткой телогрейке Долгор с удвоенной энергией махала лопатой на скотном дворе, мысленно повторяя: «К сенокосу! К сенокосу!»

Когда тангутцы — старики, женщины и дети, собравшиеся у столба с черной тарелкой громкоговорителя, радостно загомонили: немца погнали от Москвы — Долгор не удивилась. Война закончится к сено косу!

Следующая весточка пришла в июле. В долине потемнел снег. И сам Тангут выглядел в лучах безжалостного солнца неряшливо, в грязных проплешинах, с покосившимися изгородями, которых давно не касалась мужская рука. К тому времени в селе знали, что означает казенная бумага. — не в одном доме раздались жуткие завывания женщин, раненных несправедливостью во- ы. Долгор утешали вяло: не убит же, в самом деле! Значит, отыщется… А паренек по фамилии Шалбаев, последним из тангутцев видевший Матвея, высказал предположение, что ее сын с его светлой головой выполняет секретное задание командования, возможно, в тылу врага. Но слово «пропал» — Долгор тщетно подбирала схожий, но помягче его перевод — уже посеяло первые семена бессонницы…

Когда умер Сталин, всем, даже мальчишкам, стало ясно, что Долгор зря подолгу смотрит в сторону реки. «Хосороо!»[7] Пропал — все равно что сгинул.

«Нет! Нет! Нет!» — кричала она в темноте в лицо зевающей старухе, что давила ей грудь.

Бог мой, какие только мысли не приходят безлунной ночью!

Люди, сколько стоит билет до войны?..

Старая Долгор пересчитала сбережения. Очков она никогда не носила, и мелочь различила на ощупь. У нее было своеобразнее зрение: она могла не увидеть человека в трех шагах, но зето хорошо разглядеть его далеко в степи. Долгор никогда не носила очков: зачем? Свой двор и улицу она знала на память, могла пройти с закрыты ми глазами из конца в конец, а то, что творится в телевизоре — удивительном изобретении умных людей, — проще расспросить Пылжид.

На умных людей и была надежда. Ей обязательно помогут, растолкуют, возьмут за руку, если надо, — так было заведено в Тангуте, а значит, во всем мире.

…Вместе с мелочью получалось совсем неплохо. Она опрокинула жестяную баночку из-под леденцов — тяжелые рубли и пятаки, грохнув, придавили зеленовато-синий ворох — Долгор ощутила себя богачкой. От пенсии всегда оставалась трешка-другая, которая незамедлительно откладывалась в буфет, в жестяную баночку. Но летом Долгор потратилась на крышу — прохудилась, зазеленела по краям, прогнулась, пришлось дать плотникам на расходы и водку. Пылжид, которая отлучалась в соседнее село к родне, позже отчитала Долгор: надо было идти в сельсовет, а не поить заезжих пьянчуг за несколько приколоченных досок. Она даже порывалась нагрянуть со скандалом к шабашникам, они жили в заброшенной избе возле фермы, но те, получив расчет за ремонт коровника, уже снялись с места.

Шевеля губами, Долгор снова пересчитала содержимое банки — слишком много для Тангута, слишком мало для задуманного. «Оёяа-а…»

За всю жизнь она несколько раз была в райцентре и лишь однажды — в городе. Младшая дочь давно звала нянчить правнука, квартира, писала она, со всеми удобствами, места хватит. Три года назад, когда косматая старуха-тоска принялась за свое, Долгор наконец дала согласие, и за ней приехал на белом автомобиле внук, нарядный и красивый, будто вышел из телевизора. Сняв пиджак, внук стал заколачивать окна — Долгор зажала уши руками.

Поседевшая младшая дочь жаловалась матери на здоровье, на сердце, рукавом цветастого халата утирала слезы. И все говорила о родном селе, доме, вспоминала степь, ее цветение и запах, как в детстве она с сестрой ходила копать саранки… Они сидели на кухне, две старушки, держась за руки. Невестка возле раковины чуть громче, чем следовало, гремела посудой. Дочь некрасиво сморкалась в платок, вспомнив сестру, залилась слезами. Долгор немного покоробило, что дочь ни разу не сказала о старшем брате, будто его никогда не было. Но не подала виду, успокоив себя тем, что тогда, в 41-ом, та была маленькой и глупой.

Город Долгор не нравился — шумно, пыльно, много незнакомых людей. Дальше крайнего подъезда она не показывала носа. «А бабушка скоро выйдет из больницы?» — картавил ее правнук по-русски. Она не знала, что ответить четырехлетнему ребенку, игравшему в песочнице. Однажды Долгор, разморенная полуденным солнцем, вздремнула на скамеечке, а когда очнулась, не обнаружила в песочнице правнука. Она испугалась и, задыхаясь, поковыляла к следующему, точно такому же многоэтажному дому. Мешая русские и родные слова, она пыталась что-нибудь узнать. Мальчиков много, отвечали ей, и все маленькие. Может, он был на велосипеде, а может, в панамке? Долгор шла дальше, куда ей показывали, пока не поняла, что потерялась сама. Это был район новостроек, высотных домов-близнецов одинакового роста, расцветки, одинаковых балконов и пустырей. Она заходила в похожие подъезды, тыкалась в похожие двери — выглядывали удивленные, хмурые люди, спрашивали фамилию, номер дома, квартиры, улицу, микрорайон… Она не понимала. Она задыхалась. Дома обступали со всех сторон, закрывали солнце. Город был против нее. Давным-давно до войны она заблудилась в лесу, собирая смородину. Ноги горели от царапин, лицо — от комариных укусов, за каждым кустом, деревом чудился зверь, сухие ветки под ичигами оборачивались змеями… Она ходила по кругу, с ужасом возвращаясь на ту же тропу со звериным пометом, может, медвежьим?.. Долгор дико закричала, плачем пропоров чащобу. Откуда-то ответили, и она пошла на голос… Здесь же окружали люди — это было пострашнее. Ей вежливо говорили «нет» и шли мимо. Кричи не кричи: в городе она чужая. Нельзя даже постучаться и попроситься на ночлег. День незаметно угасал, люди разбрелись по своим этажам-клеткам, зажглись окна…