Пропавшая - [29]

Время посещений подходит к концу. Говард идет против течения, двигаясь так, словно у него связаны ноги. Он озирается в поисках своего посетителя, возможно ожидая увидеть Рэйчел.

Прошло больше сорока лет, но я без труда узнаю в нем толстого паренька из моей школы, который переодевался, прикрывшись полотенцем, и прикладывался к ингалятору. Он казался полутрагическим персонажем, хотя и не таким трагическим, как Рори Макинтайр, лунатик, который нырнул из окна четвертого этажа рано утром в годовщину основания школы. Говорят, что лунатики в воздухе просыпаются, но Рори не издал ни звука. И плеска тоже не раздалось. Он был плохим ныряльщиком.

Говард усаживается на место и, кажется, не испытывает удивления, услышав мой голос. Он замирает, вытянув и изогнув шею, как старая черепаха. Я подхожу к нему. Он медленно поднимает на меня взгляд.

– Привет, Говард. Я хочу поговорить с тобой о Рэйчел Карлайл.

Он чуть заметно улыбается, но не отвечает. Прямо под подбородком его горло украшает шрам.

– Она приезжает к тебе на встречи. Зачем?

– Спросите у нее.

– О чем вы разговариваете?

Говард смотрит на тюремщиков.

– Я не обязан вам ничего говорить. Через пять дней я подаю на апелляцию.

– Ты отсюда не выйдешь, Говард. Никто не хочет тебя отпускать.

Он снова улыбается. У некоторых людей голос не соответствует внешности. Говард как раз из их числа. Его голос поднимается слишком высоко, словно его легкие наполнены гелием, и кажется, что голова вот-вот отделится от туловища и медленно поплывет по ветру, как белый воздушный шарик.

– Мы все несовершенны, мистер Руиз. Мы совершаем ошибки и страдаем от их последствий. Но разница между мной и вами заключается в том, что у меня есть Господь. Он будет судить меня и освободит. А вы когда-нибудь думали, кто судит вас?

Он выглядит весьма уверенным. Почему? Возможно, знает о новом требовании выкупа. Любое предположение о том, что Микки жива, автоматически гарантирует его освобождение.

– Зачем сюда приезжает миссис Карлайл?

Он поднимает руки, как будто сдается, и снова кладет их на стол.

– Она хочет знать, что я сделал с Микки. Беспокоится, что я могу умереть, так никому и не сказав.

– Ты пропускаешь уколы инсулина.

– Вы знаете, что происходит, когда впадаешь в кому? Сначала становится трудно дышать. Во рту пересыхает. Давление падает, а пульс учащается. У меня темнеет в глазах, потом они начинают болеть. Наконец, я теряю сознание. Если ко мне быстро не прийти, то почки совсем откажут, а мозг непоправимо пострадает. Вскоре после этого я умру.

Кажется, он смакует эти подробности, словно с нетерпением ожидает мучений.

– И ты рассказал миссис Карлайл, что случилось с Микки?

– Я сказал ей правду.

– Скажи и мне.

– Я сказал ей, что я не невинен, но невиновен в этом преступлении. Я грешил, но этого греха на моей совести нет. Я верю, что человеческая жизнь свята. Я верю, что дети – дар Божий, что они рождаются чистыми и невинными. Они могут поступать зло и жестоко только потому, что мы учим их злу и жестокости. И только они одни могут судить меня.

– И как же дети будут тебя судить?

Он смолкает.

Пятна пота у него из-под мышек расширились и слились друг с другом, отчего рубашка прилипла к телу, и мне видно каждую складку и морщину. Но на спине, под рубашкой, заметно что-то еще. Почему-то ткань полиняла и стала желтой.

Чтобы видеть меня, Говарду приходится поворачивать голову через правое плечо. Это вызывает у него легкую гримасу боли. В тот же миг я резко перегибаюсь через стол. Не обращая внимания на его крики, поднимаю на нем рубашку. Его тело похоже на переспелую дыню. Жестокие раны пересекают спину, сочась кровью и какой-то желтоватой жидкостью.

К нам подбегают охранники. Один из них зажимает ему рот платком.

– Приведите врача! – ору я. – Шевелитесь!

Выкрикиваются указания, кто-то звонит по телефону. Говард вопит и извивается, словно его поджаривают. Внезапно он затихает, уронив руки на стол.

– Кто это сделал?

Он не отвечает.

– Скажи мне. Кто это сделал?

Он что-то бормочет. Мне не слышно. Я наклоняюсь ближе и ловлю отдельные слова:

– Велите малым детям прийти ко мне и запретите им не… не поддавайтесь искушению…

Что-то торчит из-за отворота рукава его рубашки. Он не останавливает меня, когда я вытаскиваю этот предмет. Это деревянная ручка от скакалки, к которой примотан двенадцатидюймовый кусок колючей проволоки. Самоистязание, самобичевание, пост и добровольное мученичество – кто объяснит мне все это?

Говард отталкивает мою руку и встает. Он не будет дожидаться врача и больше не станет разговаривать. Он бредет к двери, шаркая туфлями, часто дыша, почти пожелтевший. В последний момент он оборачивается, и я ожидаю увидеть знакомое мне жалкое, умоляющее выражение лица.

Но получаю я нечто другое. Человек, которого я помогал посадить за убийство, человек, который хлещет себя колючей проволокой, человек, на которого каждый день плюют, над которым издеваются и которому угрожают, – этот человек смотрит на меня с жалостью.

Восемьдесят пять шагов и девяносто четыре часа – столько времени Микки считалась пропавшей, когда я получил ордер на обыск квартиры номер одиннадцать в Долфин-мэншн.