Проникновение - [71]

— С-ссс-тесь-нння-я-юсь, — промычал Бо, подходя к нам.

Подала руку — открытой ладонью, как учил доктор.

— Кира.

— А я — Ге. Раньше мы были богемой. Борька, я и Макс. Бо-Ге-Ма. Круто, да? Я придумал. Но Макса уже выписали, нервы предплечья сшили и выгнали домой. Приходит на обследования и разработку руки. Доктор считает, повезло ему, быстро восстанавливается, а нам без него скучно. Да, Бо?

Борис кивнул.

— А Ге от какого имени? — спросила я.

— Предки записали Гелием. Ну что за имя? Лучше уж буду, как Че Гевара. Тот был Че, а я — Ге.

— Гелий — красивое имя. Неземной элемент, образовавшийся в первые мгновения после Большого взрыва. А сейчас рождается в недрах звёзд.

— Мы все — звёздная пыль, а паспорт только мне изуродовали.

— А ещё есть бог Солнца Гелиос, — не унималась я.

— Если хочешь, можешь звать меня Гелиосом, но сигареты оставь нам, — улыбнулся он. — Себе купишь в ларьке у метро, за парком. Эх, завидую я тебе! Можно выйти и прогуляться по парку!

— Пока нельзя. Дальше двора не пускают. А сигаретами угощает отец втайне от мамы. Он — заядлый курильщик. Так что берите себе, мне не жалко.

— Спасибо! Мы Ариадну гоняем за сигаретами. Приносит втридорога. У родственничков не допросишься. Куда тебе курить, говорят, принимай грязевые ванны.

— Грязевые ванны? Зачем?

— К земле привыкать. Не обращай внимания, шутки у меня дурацкие, — помрачнел Гелий и глубоко затянулся напоследок.

Взяла у него окурок и выкинула в окно. Бо тоже докурил и достал альбом и фломастеры из тумбочки.

— О! Сейчас нарисует твой портрет в благодарность за сигареты.

— Не надо! Я не накрашена, плохо выгляжу.

Бо улыбнулся и написал на листе: «Зачем брюнеткам краситься? У меня ни глаз, ни бровей, а ты и так яркая». Перевернул его и принялся за дело.

— Бо — художник, — восхищался Гелий. — Или отвечает на вопросы одним словом: «да», «нет», «сок», «чай», «плохо», «надо», «дай». Или рисует в альбоме, когда долго объяснять. Книгу Жизни рисует! Все дни — в картинках.

Понравилась идея Книги Жизни: картинки не забываются, их можно хранить, пересматривать, носить с собой. Мне бы так рисовать сны! Но не умею. Мои сны выветриваются с каждым прожитым днём, чернила исчезают с листа. Они — бунт сумасшедшей, заранее проигранная война, тщетная попытка сохранить себя настоящую. Доктор сказал, если мир жесток и не принимает, значит, ты недостаточно себя любишь, а зло и ненависть — твои отражения. Но в зеркальной камере все зеркала — кривые: изуродовали меня и смеются. И лишь сон возвращает, позволяет увидеть без искажений. Во сне Альберт учил меня рисовать с завязанными глазами: «Нужно впитать красоту и рисовать не то, что видишь, а то, что чувствуешь». Лунная дорожка, погоня за удаляющимся горизонтом, одинокий мост через время — ложится на воду и тонет. Блики фонарей в лужах — маленькие ранки на сердце, неповторимые, но одна поверх другой, не поймать мгновения, как не удержать сны в кулаке. «Признайтесь сами себе, умерли бы Вы, если бы Вам нельзя было писать»[116], — ответил Рильке в письме молодому поэту. Ждала сны, как поэты Музу: в них я жила, а здесь существую. Если сны уйдут навсегда, я исчезну.

Борис выводил на листе последние изящные штрихи. Умрёт ли он, если не сможет рисовать? Нет, точно нет. Но превратится в глухонемого, пока не найдёт новый способ выражать мысли и чувства. Для него рисование — связь с миром, разговор с людьми, мост через непонимание.

— Г-г-г-отово, — сказал он.

Получилось нечто среднее между аниме и карикатурой, но на удивление похоже. На моей светлой рубашке — Бо не закрасил её на портрете — проступило слово с надписи на обратной стороне листа: «яркая». Как звезда.

Я несу свет.

* * *

Настали дни под знаком «бесконечность». Палата № 8 была адом, но вечерами тянуло туда, как обычно тянет домой. Ужасало не то, что Гелий рассказывал о себе, а Борис рисовал, а их отношение к произошедшему — как к само собой разумеющемуся, око за око, зуб за зуб, ударом на удар. Я и предположить не могла, насколько мир жесток к людям.

Бо попал в больницу случайно. Шёл поздно вечером по переулку, сзади без предисловий ударили по голове то ли кастетом, то ли куском железа, проломили череп. Украли кошелёк. «Я — огромный, никто на меня не нападал раньше, не ожидал, не успел увернуться, — писал на листке Бо. — А в кошельке всего сто рублей было, нечем поживиться». «Сто рублей не деньги, но если десять таких „старушек“», — ёрничал Гелий. «Зато смерть видел, как тебя сейчас». Нарисовал старуху в плаще с капюшоном. И подписал: «Смерть — без косы. Вас всех обманывают, что она с косой. Отвернулась от меня и исчезла, а я очнулся в больнице. Никогда не чувствовал такого облегчения и счастья, как при встрече с ней».

Смерть с косой — популярный миф, посмеяться бы над ним в голос, но кто же смеётся над чужой бедой? Мне смерть виделась чёрным облаком, неутомимо приближающимся против ветра: поглотило противоположный берег и покушается на наш. Закрывала глаза, зажигая перед внутренним взором ослепительно белое солнце. И чем мой миф лучше? Может, хоть в счастье все равны? Спросила о детстве: в детстве все счастливы, иначе не бывает. Бо нарисовал кипящий чайник и женщину в постели. Когда отец Бориса злился на мать, то вставал ночью, кипятил чайник и поливал кипятком ничего не подозревающего спящего человека. Она вскакивала с постели, прикрывала набухающие волдыри ладонями и плакала. Поняла бы, если кто-то кому-то в истерике плеснул бы из чашки в лицо, но так… терпеливо ждать три минуты, пока вскипит чайник. Садизм выродка. Есть слепые люди, есть глухие, а есть бесчувственные. Инвалидность души. Женщина начала страдать бессонницей, быстро постарела и умерла. В четырнадцать лет Бо сломал отцу в драке челюсть, а в шестнадцать поступил в техникум и переехал от родителей в общежитие. Никого из них больше не видел, но навещает могилу матери.