Проникновение - [70]

— Вам тяжело сейчас, — прервал молчание доктор, — в молодости любовь тоже стремится к совершенству. Белоснежному цветку идеальной формы. Но с возрастом ко всему начинаешь относиться иначе.

— Как?

— Лет до тридцати пяти живёшь ожиданием чего-то сверхъестественного, планами и мечтами, а после учишься получать удовольствие от того, что имеешь. Я тоже в молодости гонялся за миражами. А она ждала. И дождалась. И теперь всем пациентам и друзьям повторяю: счастье — когда тебя любят и ждут. Это правда. Помню, в детстве измучил бабушку вопросом: Ты дедушку любишь? Они пятьдесят лет прожили вместе. Не знаю, отвечала она. Люблю ли свою руку? Спроси лучше, смогу ли её отпилить.

Фигуры во дворе снова вышли из тени. Любовь и есть гарантия существования, подумалось мне. Несёшь ответственность за любимого человека, он заботится о тебе, отражаетесь друг в друге, камера больше не одиночная, делится на двоих. Любимый человек — как доказательство, что жива.

— Ох, что-то я разоткровенничался тут с вами! — спохватился Андрей Николаевич. — Видимо, дождь располагает. А мне пора на обход. Спокойной ночи, Кира!

Ночью снился покинутый всеми город, где художники выставляли пустые холсты и манекены. Выставочным залом служили улицы и площади. Ветер нёс песок, и вскоре и галерея под открытым небом, и дома по крышу были погребены им. Песок проникал повсюду, забивал горло и нос, дышалось с трудом. Повязала на лицо ковбойский платок и отправилась за лопатой или метлой — расчистить улицы. Ветер срывал афиши со стен. Подняла одну из них. Книг в городе давно нет — сожжены в каминах, обменяны на еду. Афиша — последние письменные слова. Точнее, имена. Из имён родились люди. Он и Она. Дальше не читала, иначе появился бы змей с гнилым яблоком. Зачем он нужен в и без того разорённом Раю? Шла за ними, не отрывая взгляда от переплётенных рук. Они собирали воду в чашу из водостоков. Искали еду и место для ночлега в заброшенных домах. Ночью занимались любовью — учились доверять друг другу. На рассвете подкрепились и взяли с собой еду и питьё. Путь долог. Через пустыню в жилой город, искать своих. Ветер проводил их до окраины. Я не осмелилась. Моя боль была белой, как лилии, как альпийский снег.

…Песок или снег, или пепел?

* * *

Весь следующий вечер ждала у окна появления фигур под фонарями. Не дождалась и спустилась во двор. А вдруг их и не было? Жаль, не спросила доктора сразу, видел ли он.

Погас ещё один фонарь в конце аллеи. Даже в образцовой больнице чинить фонари не торопятся. Посидела на скамейке в тени, выкурила три сигареты. Никто не пришёл.

— Шастаете тут после отбоя, — проворчал охранник, впуская меня.

Часы на стене в холле больницы показывали десять пятнадцать. Телевизор молчал. Все, наверное, спят по палатам.

Поднялась по лестнице и хотела пробежать незаметно по коридору к себе, как меня кто-то окликнул громким шёпотом:

— Эй! Псс-с! Девушка!

Обернулась, коридор позади — пустой. Впереди — тележка с больничными «утками», приготовленными к утренней смене. Спряталась за тележкой. Если кто-то окликнул с лестницы, то, высунувшись снова в коридор, потеряет меня из виду, поймёт, что не хочу с ним разговаривать, и уйдёт. Секунды капали, от тележки нестерпимо воняло. В тишине раздался сдавленный смешок. Потом из тёмного проёма двери слева в коридор выступил громила, молча махнул рукой, зазывая в палату.

— Иди сюда, к нам, — прозвучало из темноты за его спиной.

Парень был альбиносом, а в безжалостном свете больничных ламп кожа отливала синевой. Жутковатое зрелище. Помялась немного, но решила войти.

Ночное окно палаты отражало коридор, как идеальное зеркало. Глупо же я выглядела за тележкой! Улыбнитесь, вас снимает скрытая камера!

— У тебя есть сигареты? — спросил другой парень, с его койки происходящее на оконном стекле можно было смотреть как телевизор.

— Да, есть полпачки.

— Ух, «Camel»! Да ты — молодец! Давай сюда. Мы покурить собрались, а сигареты кончились.

— Здесь?! Здесь же нельзя курить.

— А где? Я прикован к чёртовой койке!

Он лежал без движения. В гипсовом корсете и жёстком ошейнике двигались чуть-чуть голова и руки ниже локтей. Я достала сигарету из пачки, прикурила, поднесла к его рту. Секунду мы смотрели друг другу в глаза. У него были угольно-чёрные глаза, без радужки, но где-то внутри мелькнул пленительный огонёк. На такой свет в ночи слетаются бабочки и спешат путники. Или мне это почудилось, а в глазах отражался огонёк сигареты.

— Может, всё-таки включим свет? Не люблю сидеть в полумраке, — спросила их.

— Ариадна прискачет. Ладно, включи, но постой тогда у двери. Услышишь шаги — махнёшь, мы затушим. Бо, открой окно.

Альбинос щёлкнул выключателем и прошествовал к окну. Бритый затылок зигзагами пересекал бугристый фиолетово-красный шрам со свежими кровившими дырками от недавно вынутых нитей. Я невольно поморщилась. На своё тело тоже после пробуждения не могла смотреть без дрожи — пролежни. Но мои рубцы залечил детский крем. Мама принесла: «Мы тебя в колыбели им мазали, и сейчас поможет». А после того, как полголовы перекроено, никогда не станешь прежним.

— Это великий Бо, — сказал парень в койке, — после травмы начал заикаться и потому всё время молчит.