Проникновение - [40]

— Избранные могли предвидеть судьбу.

— Нет, но они старались сберечь своё время. Знаешь, что роднит все фильмы об Апокалипсисе? Последние выжившие на уцелевшей стене находят картину или фреску с пейзажем цветущей земли. Никто не помнит, какая из войн привела землю к краху, имена победителей канули в Лету, как и имена побеждённых. А пейзаж остался немым свидетелем жизни. И символом веры.

Аморген любил пересказывать историю церкви Святой Та’ Пину на Мальте[68]. Чудо безверного двадцатого века, происходившее у всех на глазах. Деньги на строительство церкви пожертвовала слепая женщина. Когда зажгли первые свечи, она прозрела. С тех пор из разных — далёких и близких — стран люди приезжали туда молиться о выздоровлении безнадёжно больных. На стенах церкви висели не иконы, а рамки с благодарственными записками и портретами исцелённых. Их тысячи. Святой Та’ Пину кланялись папы и короли. Её осыпали цветами. По утрам в церкви распускались свежие бутоны, и ветер разносил их благоухание за многие мили от Арба. Цветы — символ возрождения, недаром же во всех религиях образ мира так или иначе сводится к цветущему лотосу.

— Какие у тебя любимые цветы?

Вспомнились картины Джованни Беллини «Ангел» и «Девственница» — сдвоенная репродукция была заставкой на «рабочем столе» моего компьютера. На Западе, в христианстве, лотос заменили лилии[69]. Ангел держит ветку белых лилий в руке. Семь бутонов: три закрытых, четыре распустившихся. Ты вложил эту ветку во сне мне в руку, а живые цветы прислал с курьером. Ничего сложного: выбираешь цветы по фотографиям на сайте доставки, оплачиваешь web-money. Расстояния современным людям не помеха. Но для меня это было чудом. Лилии в вазе на столе посреди моей пустой кухни, белые-белые, как альпийский снег. Любовалась на них целыми днями, пока не решили встретиться наяву. В каком-то смысле мы и были героями картины: ты — ангелом, а я — девственницей. Ты нёс в руках наше время — будущее из прошлого, а я до тебя никого не любила.

— Чтобы научиться рисовать, нужно впитать в себя красоту и рисовать не то, что видишь, а то, что чувствуешь, — объяснял Альберт, завязывая мне глаза.

Лилии Моне разбрызгивались по полотнам Джексона Поллока[70]. В каждом родившемся на земле цветке закипал эликсир бессмертия. Лунное золото плескалось в твоих глазах. Золотая дорожка проливалась за горизонт, изгибаясь на гребне морской волны.

— Что ты чувствуешь?

— Мой мост похож на луну в небе: один посреди воды.

— Бабочка созревает в одиночестве кокона. Когда раскрывается бутон, цветок тут же вянет. Люди замкнуты и разделены неслучайно. Они — как бокалы, их мысли и чувства — вино. Человеку, не способному заполнить пустоту внутри себя, нечего дать другому.

На земле была «человеком дождя»[71], а мои вино и дождь никого не интересовали. Мир не желал меня принимать, я не навязывалась. Всё началось со сломанного плеера, а потом сломалось что-то внутри. Шла по улице и старалась не слушать, что люди говорят друг о друге, а наглые — в лицо. Гадости, безнаказанно. Смех в «курилках» зазвучал, как пулемётная очередь: люди всегда смеются над чужими ошибками и бедами. Случайное прикосновение в метро оборачивалось трагедией. Метро — бездонная нора, а мы все в нём — крысиный король: наши раны срослись, общая боль, общее к ней равнодушие. Одиночество тюрьмы и вагона поезда: вынужденное присутствие рядом с теми, от кого всеми силами хочешь отгородиться. Тошнило от звуков и слов, и я представляла шум моря. Проигрывала блюзовые мелодии, сонаты, отрывки симфоний в голове, а новый плеер так и не купила. Включала и выключала город, пока не омертвел, и людей вокруг, пока не превратились в призраков.

В двадцать первом веке все острова обитаемы, Америки открыты, а земля чья-то собственность: некуда бежать, негде выращивать капусту[72]. Никто не позволит построить дом, придётся платить за землю, зарабатывать, играть по правилам и унижаться. Можно ограбить униженных, но это не обо мне. Я упорно искала своё место в тени. Меня замечали и вышвыривали за дверь.

— Ну что, рабы, погребли на совещание?

— Кира, почему тебя не было? Сообщение касалось всех сотрудников.

— Я не раб и не на галере.

Уволили. Служи хозяину самозабвенно.

— Мы разместили две ваших статьи из пяти, с остальными опоздали, получите треть оговоренной суммы.

— Я — ремесленник, моё дело писать статьи, а не отвечать за их размещение в журналах. Вы платите мне за тексты.

— Нет, за выгоду от них.

Экономила на обедах. Хозяин всегда прав.

— Как вам наши новые плакаты с девушками?

— В очерках о компании я создала вам серьёзную репутацию. Плакаты свели её на «нет». Никто не свяжет в уме обнажённых девушек с высокими технологиями.

— Зато на них будут смотреть.

Испытывай щенячий восторг ко всему, что хозяину нравится.

— У нас командный тренинг — верёвочный курс. Все прыгают как один. Вам прививают верность интересам компании.

— Да? То есть компания была заинтересована в переломе ноги одного из сотрудников?

Будь готова умереть или хотя бы искалечить себя ради хозяина. Не была, ушла к другому.

Чувствовала себя волчонком из рассказа Джека Лондона. Меня приручали, дрессировали. «Жить по команде!». Ставили перед носом миску с едой, а когда наклонялась поесть, били по голове. Зубы клацали о железный край, кровь запекалась на губах. Ненадолго волчонок отказывался от еды, но вскоре опять подходил к миске. Можно выключить ваш тошнотворный смех в голове, но не голод в желудке. Помню, в детском саду сидела на холодном полу, строила дома из кубиков — тихонько, в углу, внутренне сжавшись в ожидании крика за спиной. Воспитательница всегда на меня орала, как бы хорошо себя ни вела. Бесполезно для них стараться, всё, что они могли сказать: «Ты не справляешься со своими обязанностями». Будь ты трижды хорошим ремесленником, любящим своё дело, но если не жаждешь богатства, власти, славы, признания, взлёта по карьерной лестнице и прочих псевдо-статусов общества потребления, ты незамотивирован, а следовательно, неуправляем, и «нам такие, как ты, тут не нужны». Мечтала построить свой мир. Уйти, раствориться.