Пронеси, господи! - [70]

Вот только на Алтай ехать не хотелось. Катя вернулась в кухню и увидела, что старичек-дезинфектор тихо дремлет, выложив на кухонный столик перед собой невероятно толстую пачку мятых рублей и трешек, еще несколько пятерок лежит в стороне и одна десятка.

— Это вам, — уютно сказал старичок. — Меня Павел Федорович и помочь вам уехать уполномочил, у меня знакомство на вокзале есть, я там тараканов морил. Только чтоб вы сами решили, куда поедете, чтобы свободная ваша воля, значит, была.

Катя машинально сгребла деньги, заметив грустный взгляд старичка, поколебалась и протянула ему сиротливую десятку, как двадцать копеек почтальону за телеграмму давала. Старичок кивнул и быстро взял: Рампаль всегда и во всем был экономен.

— Так вам билет взять?

— Вот еще, не поеду я никуда… — начала было Катя и вдруг осеклась. — Не волнуйтесь, я сама возьму, вещи вот на вокзал только…

— Да я помогу вам, вы не глядите, что я старенький такой. Я еще охо-хо!

— Вижу, что хо-хо. А в школе меня кто отпустит, это он отчего не подумал?

— Ох, простите, запамятовал, старость все-таки!.. — дезинфектор выудил из ветхого пальтишка бланк заверенной телеграммы, с какой-то совершенной чепухой из Кировограда, — но выглядела телеграмма очень солидно и подлинно. Катя вспомнила, что и самого Павла отпустили по такому же, — да и кому сейчас французский преподавать, старшие классы на картошке! — Зовут меня, кстати, Петром Герасимовичем.

— Может, чайку согреть? Или еще чего-нибудь, у нас осталось…

— Благодарю вас, еще чего — ни в коем случае, вредно мне, возраст проклятый. Я ведь только с виду, понимаете ли, охо-хо, а на самом деле годы проклятые…

— А Павла вы откуда знаете?

— А я и не знал раньше, познакомился только вот. Я Федора Михайловича знал, по фронту мы с ним дружили, а теперь вот встретился… с могилкою… на глазах старичка выступили неподдельные слезы.

Поговорили еще. Катя все более успокаивалась, не нравилось только то, что поручение передать письмо и деньги Павел дал дезинфектору: вдруг узнал об обстоятельствах, при которых приходил прежний. На всякий случай рассердилась на Романа Денисовича. Заодно и на Павла. Разом захотелось уехать.

— Вы вот что, Екатерина Власьевна, — сказал ей гость на прощание. — Вы поживите там себе, Паша-то как освободится, так вас сразу отыщет. Ему ведь каждую рисинку отдельно сдать надо, много времени потребуется.

— Да как он меня отыщет, если знать не будет, где я?

— Будет, будет, непременно будет знать, не волнуйтесь. А в трудную очень минуту, если у вас такая случится, помните, Екатерина Власьевна, нет у человека лучшего друга, чем стакан этой самой, которую я по возрасту не потребляю, к сожалению. Если очень трудно станет, вы его, этот стакан, примите. И очень скоро полегчает.

Пропустив последний совет старичка мимо ушей, Катя села вечером в барнаульский поезд. Одной Романовой в делах Рампаля стало пока что меньше.

И вот теперь Жан-Морис Рампаль выполз из-под груды тряпья, под коей ночевал. Холод досаждал ему нестерпимо. Согреться водкой или любым другим спиртным было при этом категорически невозможно, он пребывал в образе старца Федора Кузьмича, любая, даже совершенно лечебная доза спиртного возвратила бы ему истинный облик, который если и не был так опасен, как беломедвежья шкура, то все же таил в себе шанс на неприятности — а ну как опознают как раз те, кому не надо. Танькина квартира, хотя и не виделась ему в кошмарных снах о разжаловании за публичную телепортацию, как Джеймсу, а даже напротив, вспоминалась не без некоторой приятности, тем не менее делала его подлинный облик небезопасным. Кто его знает, что за тип тогда вломился?

Ответ на этот вопрос Рампаль получил, когда перевернул личную страничку в бюллетене предиктора. Вчера от усталости он этого не сделал. А сегодня перевернул — и даже согрелся. Кровь заструилась по его старческим жилам бурно, как у красной девицы, и прилила к лицу. Такого срама не было с ним с тех самых пор, когда во Вьетнаме, собираясь явиться вьетконговцам в образе дедушки Хо, он по ошибке съел воробьиное гнездо вместо ласточкиного, превратился в котел с вареным рисом, едва не был сожран голодными партизанами, спасибо, бомбежка началась, с каким трудом после этого Бустаманте удалось его расколдовать, какой был позор! Теперь же оказывалось, что все эти милые люди, с которыми он выпивал, закусывал и еще чем-то там занимался в доме на Большой Молчановке, были капитанами и лейтенантами КГБ! Чутьем слышал тогда Рампаль, что идет по следам Джеймса, но где же было его чутье на КГБ? Рампаль вспомнил, что никак не мог тогда избавиться от атавистических реакций, видать, больше принюхивался к Таньке-женщине, чем к Таньке-лейтенанту! Рампаль поклялся, что еще покажет ей лебедя! Целое озеро лебедей! Хотя она-то чем виновата, это ее работа, а ты сам виноват, — ругал себя Рампаль, кипятя чай на Джеймсовой плитке, не грузинский второго сорта, как Джеймс по бедности, а хороший краснодарский из Москвы, но залить ли сраму глаза даже самым лучшим чаем? Рампаль снял с плитки чайник и поставил вариться пельмени: сейчас он питался только ими: с одной стороны, способствует поддержанию удобного и благообразного старческого облика, с другой — очень экономно и на вкус после будильников, морских ежей и гранитогнейсов совсем приемлемо.