Пронеси, господи! - [72]

Игра в этот день во дворе Соломонова дома была уже в полном разгаре, новому игроку, если только он не приносил «кости» с собой, светила перспектива ждать своей очереди и два часа, и три. Но в кармане у Рампаля было мощное оружие, к тому же раза два он здесь уже ошивался, к людям приглядывался, кое-кого знал по именам. Выбрав удобный момент, старичок подошел к другому старичку, кривоватому и вечно дергающему веком Борису Борисовичу, и доверительно прошептал на ухо:

— Пусти поиграть-то, милай. Стакан поставлю.

— С собой он у тебя, что ли… — начал Борис Борисович, но осекся, повел носом, быстро нагнулся, принял под столом из рук Рампаля полный стакан, а дальше произошло нечто, непонятное даже оборотню, — Борис Борисович не донес стакана до рта, а содержимое его исчезло, и лужи на земле не образовалось никакой. Рампаль поглядел на старика с недоверием.

— То-то, голова. Мы уж год прямо желудком. Оперированные мы. Ну, садись, голова, играй, раз делать не хрена, я пошел на боковую…

Старичок Петр Герасимович не стал спорить, перехватил кучку «костей» и сел на место. В партнеры к тому самому полоумному Степану, без которого, как он знал, никакой карамболь китайской разведке не подкинешь.

Петр Герасимович забавно тряс старорежимными бакенбардами, давая на стол, как ему казалось, «сильную кость», но зарубая при этом ход своему партнеру. Старик оказался разговорчивым, еще недавно он жил в Москве, а вот теперь переехал в поселок Шарташ к сыну, а сын весь день на работе, вот и скучно ему, вот и решил он с хорошими людьми время провести. Старик проигрывал нещадно, но партнер, которого он гробил с каждым ходом, не сердился, скорее откровенно ликовал, ловя каждое слово этого ветхого деда, свежего человека. Дед повествовал об интимной жизни московских эстрадных блях, главным образом Аллы Пугачевой и Людмилы Зыкиной, — насчет последней кто-то заикнулся, что она, мол, уже в летах, но его осадили — зато у нее талия в порядке, а ты сам что ли мальчик маленький, так закрой уши, — и еще о каком-то московском капитане КГБ, бывшем своем соседе по имени Миша, который, хотя и наследник российского престола, о чем почему-то докладывает каждому встречному-поперечному, но все равно выше капитана пойти не может; Степан ликовал и губами шевелил, чтобы лучше запомнить все то, что сегодня же, сейчас же, как только дедусь выговорится, нужно будет отписать маньчжурскому императору. Ведь за эти сведения ему наверняка дадут какой-нибудь самый главный орден! А дедусь все плел и плел про соседа своего, про капитана Мишу, который сейчас, оказывается, даже в Свердловске, он родной внук Ивана Грозного, законный причем, главнее всех Романовых. Иван, грозный от злости, значит, синел — вот и фамилию внуку дал Синельский. Дворник скреб метлой давно уже чистый асфальт и предчувствовал, что скоро надо будет бежать в свое не совсем жилое помещение, где ночью неизменная Люся как раз доложила ему, что придется примириться, аборт делать уже поздно, будет у них третий ребенок. Хуан принял сообщение как должное, ребенок так ребенок, обещал, что как только родится — начнет выдавать ей на десятку больше, а ведь и так уже две давал, кто, кроме китайца, смог бы прожить на то, что после такой жертвы оставалось от дворницкого жалованья? Но вот доминошники стали редеть, совсем стемнело, дряхлый дед пошел восвояси, нырнул в парадное Степан, а следом и дворник ушел.

Софья шла с почты, на ходу читая только что полученное письмо. Сердце бешено стучало где-то в горле, встречные шарахались от нее, настолько багровым было ее лицо в эти минуты. Около пяти вечера вынула Софья из почтового ящика извещение на заказное письмо из Англии, сперва не поняла, что это такое, а потом уж и не помнила, как до почты добежала, закорючку вместо подписи поставила, длинный заграничный конверт получила и пошла домой. На исписанный чернилами лист садились снежинки, отчего буквы расплывались тут же, но терпеть до дому не было силы, Софья читала письмо уже в третий раз, такого волнения не испытывала она даже при чтении писем старца Федора Кузьмича.

«Моя дорогая, — начиналось письмо, словно они уже Бог весть сколько были знакомы, — я бесконечно рада твоему письму, твоему женскому человеческому живому родственному голосу. Также печалюсь о кончине моего брата. Неотложные дела, святое дело независимости всех женщин мира, не позволяют мне теперь отлучиться из Лондона, ибо грядущее царство всемирной обоюдной женской любви близится, и встретить его я должна, как, надеюсь, и ты, на передовой позиции борьбы с тиранией мужчин…»

Письмо было длинное, задушевное, пламенное и непонятное, оттого пришлось его читать четвертый и пятый раз. Насчет борьбы с тиранией мужчин Софья была с теткой согласна на все сто, она как раз накануне отлупила Виктора за плохо вымытую посуду, — с того памятного дня, когда ей открылась тайна собственного происхождения, Софья домашними делами заниматься перестала, переложила их на Виктора, и он принял их, и готовил, и стирал, а только бы пикнул, — и спать отправила в коридор на раскладушку, даже на диван в гостиной лечь не позволила. И после такого недвусмысленного со стороны тетки приглашения на борьбу с мужчинами собиралась врезать ему сегодня еще и раз и два, уж какой-никакой повод всегда найдется, а то и не надо, за плюгавость, например, вложить можно. Неприятны были для Софьи в письме тетки множественные цитаты из Ленина и Маркса, особенно повторенная дважды насчет того, что, мол, кухарка должна государством управлять. Тетка упоминала также Лхассу, — Софья с трудом вспомнила, что это такое, а еще меньше поняла Софья оборот «обоюдоженская любовь», заподозрила что-то нехорошее, но потом подозрения откинула. Главное же ясно читалось в письме, расплывшемся грязно-синим по грязно-голубому, тетка писала ей, что будет счастлива видеть племянницу в Лондоне, во главе женщин России, в последнем и решительном бою с плутократией мужчин, — иначе говоря, приветствовала ее как наследницу русского престола!