Промежуточная литература - [9]

Можаев тоже между прочим, как о чем-то зауряд­ном, говорит о том, что председатель запретил кол­хозникам за свои собственные деньги сдавать свои деляны лугов для выкашивания неугодному председа­телю мужику. И никто из крестьян даже не подумал ослушаться, даже в голову никому (в том числе и автору) не приходит, что не может быть у председа­теля такого права запрещать. В другом месте Можаев столь же прозаически и монотонно, наряду с другими деталями, сообщает нам, что крестьянам запрещено на собственных ручных ткацких станах ткать для са­мих себя холстины. То, что не возбранялось им века­ми, даже при крепостном праве, оказалось опасным и запретным при социализме. Но писатель и не думает углубляться в эти дебри. Так вот и задумываешься: а может быть, описательство их — не следствие несво­боды, скованности цензурой, а просто узость круго­зора и неспособность подняться до уровня большой литературы?

Но даже если оставить в стороне все серьезные социальные проблемы и боли России, а посмотреть просто на ту тональность, в какой дается российская жизнь промежуточными бытописателями, то увидим, что и описательства эти не реалистичны. Быт при­украшивается, кошмар и абсурдность советской повсе­дневности затушевываются. И не только городской, где слишком лезут наружу все болячки системы, но даже и деревенской. Современная русская деревня у писателей-деревенщиков — стилизованная, мужики — идеализированы. Ведь самым страшным в современ­ной советской жизни является, пожалуй, не политичес­кий гнет, не материальная нужда и даже не общеобя­зательная идеологическая ложь, отупляющая умы, — все это быстро исчезнет, едва лишь режим падет. Го­раздо страшнее одичание народа, его моральное вы­рождение, оскудение душ, измельчание характеров, утрата корней. От этого излечиться не так просто. Кто жил в сегодняшней русской деревне, не мог не вынести оттуда тягостного впечатления. Повальное пьянство, зверские драки с частыми убийствами, бес­совестность, мелкая корыстность, враждебность и подозрительность в отношении к незнакомым людям и как наглядное проявление распада — мерзкое сквер­нословие, ставшее нормой языкового общения, даже в разговоре официальных представителей власти, даже среди женщин и в присутствии детей. Сам физический облик русского человека изменился, исчезли былые добродушные, открытые, бесхитростные лица (об этом хорошо у Солженицына в «Августе» и у Битова в «Пушкинском доме»). Эту гнетущую, болезненную атмосферу советской деревни сумел передать Солже­ницын в своем тоже подцензурном «Матренином дво­ре». Там сохранено реальное соотношение света и тьмы, праведников и неправедных. У деревенщиков же сплошь праведники или полуправедники. Это, ве­роятно, вызвано понятным стремлением спасти остат­ки русской нации, разыскать среди дебрей советского безобразия уцелевшую еще все-такгі русскую душу. Но нужно не столько умиляться этим чудом уцелевшим святым огонькам в ночи бездуховности, сколько бить тревогу и указывать на опасность. В беспощадной бунинской «Деревне» и в чеховских «Мужиках» чувст­вуется гораздо больше заботы о судьбе русской нации, нежели в оперных мужиках Некрасова.

Характерно также то, что вину за падение нравов деревенщики возлагают не на антидуховный режим, систематически оболванивающий людей и воспиты­вающий роботов, а просто на разлагающее влияние городской цивилизации. (Замечу в скобках, что такой взгляд мне представлялся в значительной мере спра­ведливым, пока я не побывал в деревнях Западной Европы.) Интеллигенты у деревенщиков всегда изоб­ражены с иронией. Подлинным носителем национального духа может быть лишь человек из простона­родья, неиспорченный, то есть примитивный, живу­щий инстинктивной жизнью. Невежество и отсталость — необходимые условия чистоты. Право называться народом признается лишь за деревенскими жителями. Но ведь умиляться перед «народом» значит уже отде­лять себя от него, ведь нельзя же умиляться перед са­мим собой. И умиления эти адресованы читающим книги интеллигентам (мужики книг не читают) в уве­ренности, что эти интеллигенты способны воспринять национальные идеалы и загореться любовью к родине.

Во всем этом есть, с одной стороны, запоздалые отголоски наивного руссоизма. Инстинктивная нравст­венность неиспорченного, естественного человека ста­вится выше сознательной нравственности разумного существа. А ведь давно уже доказана несостоятель­ность сказок о том, что натуральный человек — добр, а цивилизованный — зол. Естественный человек — это зверь, злое животное. Никакой натуральной нрав­ственности не существует. Нравственность есть про­дукт культуры и, в частности, у русского мужика — культуры христианской. Замена этой культуры совет­ским вакуумом (ибо нельзя же назвать культурой на­бор лозунгов и пропаганду) и приводит к ужасу оскотинения. А с другой стороны, во всем этом опять все та же наша старая российская болезнь — архаичное народничество. Все еще живо то, что Бердяев назвал толстовским духом русской революции. Презрение к интеллекту со всем его блеском, презрение к лич­ности с ее исключительностью, преклонение перед массой («народом»), перед ее нивелирующей стихией. Все это уже принесло столько бед России и привело к тому, что само слово «интеллигент» стало руга­тельством, и к тому, что великой нашей державой правят безграмотные Хрущевы и Брежневы.