Промежуточная литература - [7]

Вместо подлинных страстей и мучений — страсти вымышленные. Чтобы заполнить чем-то пустоту, Трифонову пришлось даже прибегнуть к несвойствен­ному ему мелодраматизму (любовь к Асе).

Нечто похожее мы видим и у Тендрякова. Его тоже, как и Трифонова, тянет к большим темам, но, как и Трифонов, он лишь топчется около. Тендрякова почему-то привлекает феномен религиозного возрож­дения в современной России. Вряд ли нужно тратить слова и доказывать вещи всем известные. Что такое современный русский религиозный ренессанс, знают все. О каких важных сдвигах в глубинах русского об­щественного сознания он свидетельствует, тоже всем понятно. Но только не Тендрякову. В его книгах явле­ние это предстает как в кривом зеркале, с искажен­ными до неузнаваемости чертами. Особенно характер­на в этом смысле, пожалуй, его недавняя повесть «Затмение». Христианский проповедник представлен здесь как проходимец и бездельник. При этом Тендря­ков делает вид, будто ему ничего не известно о пре­следованиях верующих в СССР и о таких проповедни­ках, сидящих в лагерях за религиозную пропаганду. Более того, он даже делает вид, что не знает о сущест­вовании советского закона о тунеядцах. Потому что если о таком законе помнить, то «бездельник» сразу же становится героем или, во всяком случае, мучени­ком. Ведь нужна большая самоотверженность, чтобы в стране принудительного труда и общеобязательного атеизма уклоняться от трудовой повинности да при этом еще заниматься религиозной пропагандой, обре­кая себя тем самым на неминуемый арест. Очень грустно видеть всю эту ложь у автора некогда пора­зившей нас своей остротой повести «Поденка — век короткий».

Что же касается религиозной проблематики, то она подается Тендряковым на таком уровне, что толь­ко диву даешься: неужели все это печатается в стране, которая знала Владимира Соловьева, Флоренского, Сергея Булгакова, Франка, Шестова? До какого упадка должна была дойти литература в нашей стране, чтобы такие пошлости преподносились читателю как глубо­кие откровения. Размышления героев повести о Боге, о смерти, о смысле жизни, о вечности и т. д. поража­ют не только банальностью и примитивизмом, но и тем азартным, даже пафосным тоном, каким писатель их преподносит, убежденный в их глубокомысленнос­ти. А ведь рядом существует обширный религиозный самиздат, серьезные авторы, подлинная мысль. Не может Тендряков не знать этого, раз он берется пи­сать о таких вещах. И вот, поди ж ты... Как тут быть критику, если писатель вынужден постоянно симули­ровать амнезию? Недаром ведь один из лучших самиздатских альманахов носит название «Память».

В тех редких случаях, когда промежуточные вдруг нарушают принятое ими табу и робко вступают в непривычную им область социального, почва уходит у них из-под ног, от их реализма не остается и следа, на его место заступают условность и фальшь. В одном из своих рассказов («Страдания молодого Ваганова») яркий портретист Шукшин решает показать нам совет­ского следователя. Но какого! Под стать Шейнину или Кожевникову. Нет и намека на подлинный характер отношения народа к власти и власти к народу: недове­рие, страх и враждебность, 'с одной стороны, хамскую наглость и слащаво-снисходительную, как с малень­кими детьми, покровительственность, которая еще более несносна, чем наглый гнет, с другой стороны. Шукшинский следователь, ведущий задушевные беседы с обвиняемым и даже помогающий ему выбраться из безнадежной ситуации, — это галиматья. И, конечно, не оттого, что нет среди советских носителей власти добрых людей, должно быть, есть и такие, но они вынуждены воспринять общий стиль, если хотят вы­жить в этой среде.

А картинка КПЗ у того же Шукшина («Материн­ское сердце»)? Сухо, тепло, уютно, заключенные спо­койно играют в домино, приветливые милиционеры... Неужели не видел никогда Шукшин советских КПЗ с залитыми мочой и блевотиной нарами, на которых вповалку лежат жуткие личности в грязном рванье, с кровоподтеками на физиономиях, и милиционеры добавляют им еще новых, а рядом испитые, страш­ные, утратившие человеческий облик проститутки, и в воздухе висит матерщина...? И почему это так бес­цветны, так приблизительны описания лагеря на пер­вых страницах «Калины красной» у него, обычно столь щедрого на краски? А чего стоит такое начало другого его рассказа: «Молодого Григория Думнова, тридцатилетнего, выбрали председателем колхоза. Собрание было шумйым; сперва было заколебались — не молод ли?» («Наказ»). Как будто Шукшин не знает, что собрания такие не бывают шумными, ибо они вовсе не назначают председателя, назначают наверху, а собрание — это скучная формальность, комедийная процедура.

И когда, наконец, Шукшин решает написать «сме­лую» социальную сатиру с аллегориями и намеками («До третьих петухов»), получается нечто на уровне студенческого капустника. Нет, уж пусть лучше они остаются, эти промежуточные, в избяных светелках да на пахучих заливных лугах и не лезут в следова­тельские кабинеты и на выборные собрания.

Вот теперь почувствовали деревенщики, что невоз­можно им писать о русском крестьянстве и умолчать о роковом, переломном — о коллективизации. И Мо­жаев пишет роман «Мужики и бабы», а Белов — «Ка­нуны, хронику конца 20-х годов». Оба (особенно Бе­лов) дают довольно интересные детали жизни русской доколхозной деревни. Но этим описательством, не затрагивающим сути вещей, опять-таки все и исчерпы­вается. Не смогли они — не сумели или не посмели — раскрыть смысл великой катастрофы. В коротеньком и архизапрещенном рассказе Бабеля (леденящем душу, как знаменитые, пока еще непревзойденные страницы гроссмановского «Все течет...») больше раскрывается ее страшная суть, нежели в этих длинных романах. Оба они: и Белов, и Можаев — недвусмысленно осуж­дают коллективизацию, но даже ортодоксальная Сейфулина, которая была отнюдь не против коллективи­зации, гораздо сильнее ярче в свое время по свежей памяти запечатлела черты трагедии. А с пятидесятилетней-то высоты обзор куда как шире, и можно было бы ожидать чего-то более значительного. Залыгин, не претендовавший в своей повести («На Иртыше») на широту охвата и глубину анализа, сумел все же ска­зать гораздо больше.