Промежуточная литература - [11]

Нет, совсем другая страна вырисовывается из книг промежуточных писателей. Не уродливый об­щественный организм, подобного которому еще не производила история, а обыкновенное общество, по­хожее на все другие, с недостатками, конечно (а где их нет, недостатков?), но ничего страшного собой не представляющее. Именно в этом и состоит функция этой промежуточной литературы: замаскировать бездны. Программа четко выражена в коротенькой фразе Юрия Трифонова. В своем интервью итальян­скому телевидению он сказал недавно (как будто он действительно может давать интервью): «Конечно, в нашей стране есть еще много недостатков, и мы пи­шем о них». Всего лишь «недостатков»! И — «еще»! То есть эти мелочи («недостатки») постепенно преодо­леваются. А главное, критика этих «недостатков» допустима, то есть в стране есть возможность откры­тых дискуссий. И это действует, потому что это прав­доподобнее. Книги А. Зиновьева, в которых советское общество изображается почти натуралистически, вос­принимаются во всем мире как гротескные фантазии, как гиперболизированная сатира, а книги Трифонова или Абрамова — как реалистические.

По тому, с какой готовностью западные комму­нисты подхватили всю эту промежуточную литерату­ру, как охотно они переводят, издают и пропаганди­руют эти книги, приглашают для публичных выступ­лений их авторов, можно заключить, что речь идет о тактике, совместно продуманной и согласованной с советскими правителями. И чутье у них безошибоч­ное. Всё, мало-мальски возвышающееся над ползучим описательством, разрозненно регистрирующим лишь побочное, неглавное, сразу же оказывается неприемле­мым. И не обязательно книги, поднимающие большие проблемы советского общества, а просто книги, в которых находит свое адекватное выражение совет­ская жизнь в любом ее аспекте и подлинная атмосфера советского общества. Наиболее характерен в этом отношении, пожалуй, пример Битова и Аксенова, пи­сателей вовсе не социальных, а скорее интроспектив­ных. Власть была очень заинтересована в приручении этих двух талантливых писателей. Им снисходительно разрешали то, что строжайше запрещено другим, ме­нее талантливым. Напечатали даже «Поиски жанра» Аксенова и даже не изменив финал. Но как только Би­тов заговорил в полный голос и создал крупнейшее свое и лучшее произведение, где целиком обнаружи­вается незаурядная личность автора, сразу же это ока­залось неприемлемым для советской печати и для ее западных союзников. И как только Аксенов после своих ранних фальшивых повестей, постепенно осво­бождаясь от условностей и уступок цензуре, стал идти к подлинному творчеству и расти как личность и как писатель, он тоже стал неприемлем. Подлинное ис­кусство, в котором раскрывается человеческая лич­ность во всей ее глубине и со всеми ее проблемами, страшно советской цензуре. Личность и свобода нераз­лучны. А свобода — первый враг тоталитарной власти.

Но как же нам относиться к этим промежуточным писателям? Вопрос нелегкий. Ведь не их вина, что режим их использует как орудие своей пропаганды. Не этого они хотели. Им хотелось в рамках дозволен­ного сказать хоть немного правды, дать русскому читателю хоть какое-то подобие литературы. И не всем же быть героями, не у всех достаточно смелости, чтоб бросить в лицо власти свой членский билет ССП, пустить свои рукописи в самиздат и быть готовым к аресту или преследованиям. Популярная русская по­говорка сегодня: «Выбирай себе крест по размеру».

И так легко быть снисходительным к этим писа­телям, что даже наш великий проповедник жизни не по лжи в порыве великодушия (и благодарности за крохи правды) простил им все и даже поставил их выше тех, кто действительно продолжает сегодня традицию классической русской литературы, тради­цию предельной правды и духовного подвига, тра­дицию, выраженную двумя заповедями: «не могу мол­чать» и «жить не по лжи».

Русская литература всегда была делом серьезным, а сегодня мы живем во времена слишком серьезные. Настало время называть все своими именами. Не вре­мя впадать в ребяческий восторг от удачных намеков «обманувших» цензуру или «обманным путем» про­тащенных правдивых строк. Это цензура обманывает нас, а не мы ее. Разрешенная правда подозрительна самим уже фактом еще разрешения. Значит, есть у власти серьезные мотивы для того, чтобы разрешить эту правду и тем самым прочнее закрыть другую, более важную и более страшную правду.

И не время умиляться тому, что вот наконец-то на Запад стали приезжать настоящие русские люди. Появляются не кагебешные хари, создающие странное впечатление в мире о русской нации, а нормальные русские лица. Вот, мол, хорошо, и они мир посмот­рят, и мир посмотрит на них. Кагебешная харя была точным портретом власти, а эти хорошие русские лица — маски, за которыми прячется свирепая власть. Разгуливая свободно по улицам Парижа и Рима, отве­чая на вопросы газетчиков и выступая перед телека­мерами, эти честные писатели играют в нечестную игру. Правила игры требуют открытости, но открыта и свободна лишь одна сторона, а другая сторона шу­лерски подсовывает связанного страхом писателя. И как бы удачно ни изворачивался он в своих ответах на вопросы, ложь — само его присутствие на Западе (куда путь закрыт рядовому советскому гражданину) как якобы свободного человека, ложь — само его при­сутствие на трибуне или в телестудии как якобы сво­бодного оратора, свободно выражающего свою точку зрения. Долг честного писателя отказываться от этих выступлений, от этих интервью и, быть может, даже от этих поездок. Если он действительно честный пи­сатель, он должен помнить, что его молодые собратья по перу, отказывающиеся лгать, работают кочегара­ми, дворниками, грузчиками, что целая литература загнана в подполье, что все это, как-никак, налагает моральные обязательства и на него.