Прометей, том 10 - [12]

Я думаю, что наша разлука действует на мои нервы столько же, как и на мои чувства, и что я становлюсь лучше вдали от вас, дорогие друзья, потому что моя душа более расположена к восприятию горестных впечатлений. <…>».

Замечательное письмо! Написанное сразу после отъезда Пушкина в новую ссылку, ещё утром («Мадам Данжевиль должна прийти сегодня утром», — пишет в этом письме Вяземская), оно полно непосредственными впечатлениями горячо сочувствующего Пушкину друга. Мы словно присутствуем при прощании Пушкина. Он в отчаянии — «из-за некоего чувства, которое разрослось в нём в последние дни, как это бывает…». Вяземская исправляет: «в особенности из-за некоего чувства» — не в одной любви дело… Она смягчает: «Хотя всё это очень целомудренно, да и серьёзно лишь с его стороны».

Имени женщины не названо, но все эти оговорки и настойчивые требования Вяземской, чтобы муж не писал ей на эту тему, выдают её с головой: «есть причины, чтобы оставить этот разговор», — нужно хранить тайну, потому что героиня романа занимает в городе какое-то чрезвычайное положение.

А письма к Вяземской не могут не перлюстрироваться — ежедневные общения её с Пушкиным, конечно, замечены, а то, что за ним следят, не подлежит ни малейшему сомнению. Мы знаем слова Воронцова: «По всему, что я узнаю на его <Пушкина> счёт и через Гурьева, и через Казначеева, и через полицию, он теперь очень благоразумен и сдержан…»[105]; известные строки Пушкина об атеизме были извлечены из перехваченного письма его[106]; теперь же читаем мы красноречивое сообщение, что человека, адрес которому был надписан Пушкиным, допрашивали о нём.

Есть и ещё одно обстоятельство, которое окончательно раскрывает имя женщины, которую любил Пушкин: Вяземская сообщает, что «вчера вечером», то есть 31 июля, уехала Воронцова. А это то самое число, возле которого Пушкин отметил в календарике: «départ». Дату отъезда любимой женщины отметил поэт, он должен запомнить эту дату, а не день своего отъезда… Он-то уехал на другое утро, «только что», — пишет Вера Фёдоровна утром 1 августа.

То, что дата отъезда из Одессы 31 июля означает отъезд не Пушкина, а Воронцовой, убеждает в правильности гипотезы о связи заметок в «Альманахе для дам» именно с нею.

Письмо Вяземской окончательно укрепляет гипотезу о близости Пушкина и Воронцовой.

Исправляет оно бесповоротно и дату отъезда Пушкина из Одессы в Михайловскую ссылку. Выехал он не 30 июля, как считалось с 1861 года, на основании сообщения в «Полярной звезде» Герцена[107], не 31 июля, как было принято с 1941 года[108], а 1 августа на основании письма Вяземской[109] и осмысления заметки поэта в календарике (31 départ).

Теперь понятно и то, почему так смело нарушил Пушкин подписанное им 29 июля обязательство «без замедления отправиться из Одессы», — он хотел оттянуть расставание с уезжавшей Воронцовой.

Новое письмо Вяземской ещё раз показывает нам редчайшее благородство Пушкина: уезжая в глухую деревню в ссылку, он умоляет (через Веру Фёдоровну) своего любимого корреспондента, умного и острого Вяземского, не писать ему… Пушкин боится, что переписка с ним скомпрометирует его друга.

Обращает на себя внимание и беспокойство — «хорошо ли его примут родители», как отнесётся мать к несчастью сына. Эти чувства исходят, конечно же, от Пушкина. Он прожил с родителями три года — со времени окончания лицея — до ссылки. Нелёгкий опыт чувствуется в этой тревоге возвращающегося в семью поэта…

2. Михайловское

Более полутора тысяч вёрст пути надо было преодолеть Пушкину на лошадях. Ехал он девять дней.

Наконец добрался до Михайловского.

На августовском листочке «Дамского альманаха» 1824 года появляется запись: «9 arrivé à М —» (девятого приехал в М<ихайловское>.

«И был печален мой приезд…» — вспоминает поэт (VI, 492). Здесь ждали его тяготы другого рода.

«Милый, прибегаю к тебе, — пишет Пушкин Жуковскому. — Посуди о моём положении. Приехав сюда, был я всеми встречен как нельзя лучше, но скоро всё переменилось: отец, испуганный моею ссылкою, беспрестанно твердил, что и его ожидает та же участь; Пещуров[110], назначенный за мною смотреть, имел бесстыдство предложить отцу моему должность распечатывать мою переписку, короче быть моим шпионом; вспыльчивость и раздражительная чувствительность отца не позволяли мне с ним объясниться; я решился молчать. Отец начал упрекать брата в том, что я преподаю ему безбожие. Я всё молчал. Получают бумагу, до меня касающуюся. Наконец, желая вывести себя из тягостного положения, прихожу к отцу, прошу его позволения объясниться откровенно… Отец осердился. Я поклонился, сел верхом и уехал. Отец призывает брата и повелевает ему не знаться avec ce monstre, ce fils dénaturé…[111] (Жуковский, думай о моём положении и суди.) Голова моя закипела. Иду к отцу, нахожу его с матерью и высказываю всё, что имел на сердце целых 3 месяца. Кончаю тем, что говорю ему в последний раз. Отец мой, воспользуясь отсутствием свидетелей, выбегает и всему дому объявляет, что я его бил, хотел бить, замахнулся, мог прибить… Перед тобою не оправдываюсь. Но чего же он хочет для меня с уголовным своим обвинением? Рудников сибирских и лишения чести? Спаси меня хоть крепостию, хоть Соловецким монастырём. Не говорю тебе о том, что терпят за меня брат и сестра — ещё раз спаси меня. 31 окт.