Проклятый - [4]

Чекан молчал, морщился, рассматривал валяющуюся возле узких босых ступней растрепанную толстую книгу, бесформенную груду черного тряпья у стены, а Хорь торопливо пояснял, что книгу эту боярышня читала при свете плошки, да выронила, увидев вооруженных, а та, в черном, видать, нянька, боярином к дочке приставленная. Едва под саблю не подвернулась, старая дура, чуть в грех не ввела. Да ничего, Бог к скудоумным милостив, жива осталась, только проку от нее никакого - то ли с перепугу язык у нее отнялся, то ли так она и уродилась немой...

- Боярин где? - мрачно прервал его Чекан.

Хорь подавился невыговоренным словом, развел руками в растерянности:

- Так ведь не было его тут...

- Не было? Или упустили?

- Не могли упустить, вот те крест! - размашисто осенил себя святым знамением Хорь. - Все, кто здесь был, здесь и остались. А его среди них нету. Видать, обманул нас лапотник. Эх, кабы знал, еще бы и не так его... - Он спохватился, зажал ладонями рот.

Чекан впрочем будто и не заметил обмолвки. Он снова спросил, все так же хмуро глядя в пол:

- Кого из челяди в живых оставили? Кого выспрашивать будем, где схоронился боярин?

Хорь поскреб затылок, повздыхал.

- Никого не осталось, - признался он наконец. - Только безъязыкая эта, да вот она... - его грязный корявый палец ткнулся едва ли не в лицо боярышни.

Чекан шагнул вперед, наклонился, поднял с пола увесистую, в деревянный переплет заключенную книгу. Девушка при его приближении плотнее притиснулась к стене, черты ее исказились - не от страха, от омерзения, будто бы к лицу ей гада болотного поднесли. С негромким вздохом Василий перелистнул желтые, трепаные по краям страницы, запинаясь взглядом о тщательно выписанные киноварью и золотом заглавные буквы. Он немного знал грамоту и сумел (с трудом, напряженно шевеля губами) разобрать по складам: "Житие и деяния великомучеников святых".

Тихонько вздыхали переминающиеся у стен опричники, потрескивали рубиновые лампады перед забранными в прихотливое серебро лицами бессмертных постников и аскетов, где-то постанывала на сквозняке неплотно прикрытая дверь...

Время шло; за стенами, верно, уже полной силой налилась беззвездная ночь, а Чекан все не мог решиться на то неизбежное, которого властно требовал долг.

А потом Хорь утер ладонью драную рожу, злобно помянул боярскую челядь, стряхивая на пол красные капли, и Василий рванул себя за бороду, прогоняя оцепенение безнадежности. Хватит. Тянуть - оно только хуже. Все равно ведь придется, так что уж сожалениями душу мытарить?

Он зачем-то вновь положил книгу на пол; выпрямляясь, не удержался и словно ненароком притронулся к содрогнувшемуся девичьему колену. И сразу понял, что сделал это зря. Скользким червячишкой закопошилась дурная мысль: приказать всем спать до утра, а самому тайно посадить ее на коня, да увезти далеко-далеко, где не достанут их ни князь-боярин, ни царский гнев, ни длинные Малютины руки. Можно бежать к казакам, на Волгу или в Приднепровье, а можно и в Литву, к Курбскому. Тот примет, поди не забыл еще, как отличал Ваську Чекана за удаль под казанскими стенами...

Мысли эти ужаснули его, а вслед за испугом пришла и спасительная злость на ведьму проклятую, одним видом своим способную подтолкнуть к измене. И злость на себя. Почти отважиться на ТАКОЕ, и ради чего?! Ради этой девки?! Да ты хоть сожги сам себя, хоть душу загуби за нее - только ледяное презрение в ответ получишь. Ох и дурень же ты, Васька... Ох и дурень...

Он ногой придвинул к себе резную скамью, сел, крепко уперев кулаки в колени, сумрачно глянул в серые, безразличные ко всему глаза.

- Где родителя твоего искать? Говори!

Молчит. Даже взглядом не снизошла подарить. Сопящий от нетерпения Хорь кинулся помогать:

- Развяжи язык, ты, кобылища!

Чекан, не глядя, ткнул каменным кулаком в Хореву скулу: "Закройся. С тебя, собаки, еще за провожатого спросится". От несильного с виду удара Хорь спиной и затылком грянулся о недальнюю стену, скорчился под ней, держась за лицо. Василий зыркнул на него, снова повернулся к девушке:

- Ты говорить-то будешь?

Молчит.

- А ведомо ли тебе, что отец твой замыслил на жизнь государеву покуситься? Что укрывать его - означает царю изменять, - сие тебе ведомо?

Молчит. Господи, смилуйся, сделай так, чтобы она заговорила!

- А разумеешь ли ты, что тщетно твое молчание? Мы ведь все едино сумеем тебе язык развязать. Пытки тебе не выдержать, нет. Уж не доводи до греха, скажи сама.

Чуть шевельнулись тонкие бледные губы, еле заметно дрогнул округлый подбородок... Решилась заговорить? Нет. Шепчет что-то неслышное, истовое. А глаза, огромные серые ее глаза, такими стали отрешенными, светлыми, будто уже не этому миру принадлежат.

Чекан скрипнул зубами, встал. Пряча от опричников повисшие на ресницах слезы, буркнул:

- Ничего, скажет. Калите железо.

Сквозь низкие тучи сочился мутный коричневый свет - наверное, всходила луна. Тусклые, еле различимые блики проступали на мокрых от оседающего тумана бревнах, скользили по вытоптанной плотной земле, стыли на лицах мертвых княжьих холопов...

Чекан сидел, привалившись плечом к резным перилам вычурного крыльца. Он слышал хрусты и шорохи притаившегося за частоколом леса, надрывные всхлипы ночных птиц, храп спящих в разгромленных боярских палатах опричников - слушал и пытался вобрать в себя пустоту и непроглядность ночи, смять, погасить ею мысли и чувства свои. Но попытки его были тщетны.