Проклятый - [2]

- Что ж это боярин так блюдет ее, аль грешна?

Мужик только руками развел:

- Про то мне неведомо. Кто говорит, будто она, пятнадцати годков отроду будучи, с Еремкой-ключником слюбилась да обрюхатела, и будто родитель ее от срама упрятал. Может такое быть, потому как Еремку этого по боярскому повелению удавили. А иные говорят, что хворала она тяжко и лицом стала страшнее смерти. Может и так. А вернее всего, что и те, и другие брешут. Еще такой слух идет, будто дочь боярская - ведьма. Якобы по ночам в опочивальне у ней голоса нелюдские слышатся, собаки-де ее близости боятся, воют, словно над упокойником. А только и это брехня. Не может она ведьмой быть, потому как шибко богомольна. Было такое, что даже постриг принять собиралась, да родитель того не позволил.

Он примолк, потом протянул жалобно:

- Ну зачем я тебе, князь-милостивец? Отпусти, век за тебя Бога молить стану!

Чекан замотал головой, оскалился:

- Слышь, Хорь, чего эта стервь удумала? Меня - меня! - князем насмелился величать! Ах ты, гнида! Ваську Чекана со своим вшивым боярином уравнял... Да я таких, как твой князенька толстопузый, десятками давливал, их и сотня меня одного не стоит!

Он смолк вдруг, будто подавился своим яростным шипением, потому что где-то за дальним углом черного частокола захлебнулся бесовским хихиканьем козодой-полуночник, ему откликнулся другой, третий - словно целая стая их хороводилась вокруг людского жилья. И Чекан мягко тронул коня к частоколу, в руке его тускло взблеснуло железо, а вырвавшийся из глотки троекратный зловещий выкрик могильной птицы заставил обомлевшего мужика судорожно перекреститься.

То-то небось встревожил небывалый птичий галдеж боярскую оборону! Ничего, пусть. Недолго им тревожиться - не дольше, чем жить.

Скрипя кольчугой о твердое дерево, Чекан перевалился через верхушки плотно пригнанных друг к другу бревен. Он слышал надсадное дыхание карабкающихся, спрыгивающих, бегущих; потом откуда-то из-под самой крыши терема-острога гулко и коротко громыхнула пищаль, отчаянный, звенящий страхом и злобой голос завизжал: "Опричники! Царевы псы налетели! Палите, палите по окаянным!" И снова грохнуло - раз, другой - где-то на той стороне. Но палить уже было поздно.

Дверь вышибли быстро. Когда она рухнула путаницей щепы и расколотых досок, навстречу из сумрака сеней ударила гремучая вспышка и у опричника, сунувшегося было вперед других, не стало половины головы. Тяжелые брызги хлестнули Чекана по лицу, ноздри ожгло терпким горячим духом, и разум его утратил власть над взбесившимся телом.

Дальнейшее помнилось смутно. Медленно сползающий по стене человек с рассеченным лицом, безуспешно пытавшийся отмахнуться от сабли дымящимся пистолем... Крутая, узкая лестница, гулкий топот собственных сапог, и выскочивший навстречу боярский челядинец сам напарывается на выставленный клинок... Невесть откуда случившийся Хорь (зубы ощерены, через всю рожу кровавая полоса) рубится сразу с двумя, рыча и отплевываясь красным... Нога оскальзывается в липкой горячей луже, и удар топором наотмашь достается бежавшему следом опричнику... Тускло освещенная нарядная горница, перевернутый стол, из-под скатерти торчат ноги в лаптях...

Исступленное опьянение резней окончилось так же внезапно, как и пришло. Неожиданным для Чекана оно не было. Такое уже не однажды случалось, и он сумел научиться сберегать в размываемом неистовством разуме хоть самое главное из того, о чем следовало помнить. И теперь все еще не смолкал у него в ушах собственный сорванный рев: "Ищите боярина! Живьем его, вора, живьем! Для дыбы!"

Чекан вздрогнул от внезапного дребезжащего лязга, мутно глянул на выпавшую из онемелой ладони саблю. Тело, только что бывшее стремительным и яростным, отяжелело, дрожащие ноги подгибались в жалком бессилии. Он неловко опустился на кстати подвернувшуюся лавку, опер подбородок на липкую от пота и не своей крови ладонь. Наступало похмелье, то самое, когда вдруг оказывается, что рубиться более не с кем, когда опустелый взгляд натыкается на такую же мутную пустоту в глазах приходящих в себя соратников, когда сердце заходится глухой изводящей болью при нечаянном воспоминании о том, что на небесах существует бог, перед которым рано или поздно придется держать ответ.

Но сейчас Чекана угнетало иное. Он вдруг понял, что вновь не удалось взять проклятого боярина, что не было его здесь - слишком малочисленны были обороняющиеся. И дрались они зло, но бестолково, каждый сам по себе, а, значит, не чувствовали над собой твердую начальную руку.

Он дотянулся до окна, вышиб кулаком свинцовую решетку с заделанными в нее пластинами искристой слюды, высунулся остудить ночной сыростью пышущее жаром лицо.

Внизу смутно угадывались бродящие по двору темные фигуры, слышались невнятные разговоры, железное лязганье. Оружие собирают. Видать, челядинцы боярские пытались спасаться, выпрыгивая из окон. Зря пытались, конечно. Никто из них уйти не сумел, и это хорошо. Но что же делать теперь?

Где-то рядом, за стеной, вдруг заржали веселыми жеребцами полтора десятка мужичьих глоток. Чекан дернулся, от неожиданности вцепился было в заткнутый за пояс пистоль. Потом, опомнившись, сплюнул в сердцах, выругался. Выискали уже себе забаву какую-то, дурни. У них-то голова ни о чем не болит, знают, что Васька сам позаботится обо всем. И ответ перед Малютой, в случае чего, тоже не им держать...