Проклятое золото храмовников - [5]

– С какими сундуками?

– Обнаковенными, кои она с собой привезла, – пожал плечами корчмарь. – Одёжи-то благородные люди берут с собой в дорогу много, чтоб кажный день в ином щеголять, а куда их складывать в пути? Потому и сундуки. Мои сыны их таскали, да к возку привязывали, а опосля и она сама вышла.

– Кажется, плакали наши денежки, – хмыкнул Улан. Сангре согласно кивнул:

– Причем горючими слезами. Мда-а, спокойной ночи, барыши… Ну и шустры эти брахманы. Никакой солидности. Приехали, уболтали и увезли. Ну да ладно, и на старуху может упасть проруха. Придется распрощаться со святой идеей полузаконного накопления денежных знаков. Хотя… Что-то не по душе мне ее скоропалительный отъезд. Надо бы потолковать со слугами. Хоть выясним, что за причина у нее образовалась для такой поспешности. А может она письмишко для нас оставила. Давай, веди, Сусанин.

Поднявшись вместе с гостями наверх по скрипучей лестнице, Бутрым постучал в одну из дверей. Никто не ответил. Хозяин постучал сильнее. Вновь тишина.

– Заснули поди, – пробормотал себе под нос Бутрым и послал молодого паренька с такими же ушами-лопухами, за ключами. – А ежели бояре остановиться у меня пожелают, могу заодно ту комнату показать, где госпожа ночевала, – торопливо предложил он, указывая на дверь напротив. – Сейчас, токмо сынок мой с ключами вернется, я вам ее и открою.

– Так она у тебя вроде и не заперта, – хмыкнул наблюдательный Улан.

Он приоткрыл дверь, но, едва заглянув вовнутрь, удивленно присвистнул.

– Мда-а, – согласился следовавший за ним Петр. – Просто неописуемо, как сказала собака, оглядывая баобаб. Сразу видно, и впрямь из благородных. У простых людей на такое буйство фантазии ни за что бы не хватило.

– А я что говорил, – гордо выпалил Бутрым, вслед за ними шагнув в комнату. – Сплошь благовония и…

Продолжить он не смог – осекся, увидев, что творится внутри.

– Как Мамай прошел, – прокомментировал Улан, задумчиво разглядывая густо усеявший пол пух от вспоротых подушек и перин, перевернутую разломанную кровать с выпотрошенным тюфяком, и все остальное, пребывавшее в столь же плачевном состоянии.

– В обнимку с Гитлером и Наполеоном, – добавил Сангре. – Картина Репина: Ирак после пендосной бомбежки. Или Белград. Или…

– Да что же это?! Да как же?! А с виду приличная госпожа! – запричитал Бутрым.

– Госпожа-то приличная, – согласился Петр, – зато монахи… Я так понимаю, они что-то искали у нее, – повернулся он к другу.

– И не нашли, – подхватил тот, – иначе не стали бы искать дальше, а перевернуто абсолютно все, – он неспешно прошелся по небольшой комнате, оценивая погром, добавив: – И сдается, интересовало их явно не золото с серебром.

– Почему? – не выдержал помалкивавший до сих пор Яцко. – Вдруг решили, будто она его в перину сунула и зашила.

– Тогда было бы достаточно ее встряхнуть, – добродушно пояснил Улан. – Значит, искали…

– Документ, – подхватил Сангре. – Притом небольшой по размеру, который можно засунуть куда угодно.

– Ну, они мне за все заплатят! – разъярился Бутрым и, опрометью метнувшись в коридор, принялся ломиться в дверь напротив.

Открывать ему не спешили, но подоспел лопоухий парень и протянул ему связку ключей. Едва хозяин распахнул дверь, как застыл на месте и тоненько, по-заячьи, взвизгнул.

– Во, во, – указал он дрожащим пальцем куда-то вбок.

– Оцым-поцым, двадцать восемь. Это уже не Белград. Это больше смахивает на тяжкий труд пендосов над Хиросимой… – пробормотал Петр, завидя два трупа, и один из них при жизни был слегка знаком друзьям.

Лежащего на полу бывшего гонца Мануэля, судя по тому, что он не успел повернуться лицом к непрошенным гостям, застали врасплох. В спине торчала арбалетная стрела, но умер он не от нее. Раненого успели подвергнуть пытке – обнаженное до пояса тело оказалось сплошь в мелких порезах и ожогах. А под конец бывшего гонца попросту прирезали, всадив прямо в сердце какую-то пику. Яцко потянулся к ней, но Петр остановил его, предупредив:

– Не трогай. Могут быть отпечатки, – и досадливо поморщился, вспомнив, в каком веке он находится.

Он смущенно покосился на друга, но тот никак не отреагировал на его промах, продолжая внимательно осматривать комнату.

– Не иначе как монахи расстарались. То-то они в черном были, – прорезался голос у Бутрыма. – Точно, точно, боле некому. Они ж когда вчетвером вышли – госпожа с холопкой и двое монахов по бокам, – госпожа и говорит, так, мол, и так, остатние мои слуги до вечера здесь пробудут, но опосля полудня непременно загляни к ним и накорми. И подмигнула, – вспомнил он после паузы и взвыл, хватаясь за голову. – Эх, мне б враз догадаться, чего она мне мигает! А сама вся бледная, на лице ни кровинки. Тож она на ентих бисовых сынов мигала, – он осекся и, повернувшись к друзьям, зловещим шепотом выдохнул. – Так це ж поди и не монахи вовсе были, а дидьки[4]. Ей, ей, дидьки, больше некому.

– А как выглядели дидьки? – полюбопытствовал Улан и, выслушав корчмаря и задав пару уточняющих вопросов, вновь присвистнул. – Слушай, Дон, сдается, это наши старые знакомые. Во всяком случае один из монахов – точно. Это ж фра Луис. Помнишь, толстый такой. Он на переговорах возле фра Пруденте стоял.