Проклятие Звёздного Тигра. Том II - [32]

Ночью, ветреной, сырой и промозглой, и мысли рождались зябкие, ледяные. Голос Вила мог бы их прогнать, но сегодня Вил не пел, не притрагивался к минеле ‒ весь ушёл в Книгу. Одно утешало: читая, Вил прислонялся спиной к его коленям, и он, выходит, всё-таки был не один во тьме.

Той ночью он окончательно смирился и с безумными причудами своего сердца, и с бесспорностью нарушенной Заповеди, и с неизбежностью расплаты. Нелёгкой была эта ночь, полная безнадёжности и боли… и всё же она принесла ему покой. Или подобие покоя ‒ хотя бы на то время, что Вил рядом…

В глухой чаще, на полянке с крохотным озером, Энтис впервые в жизни взялся за постройку дома. И очень скоро пришёл к грустному выводу: если он и не худший в мире строитель, то второй из худших ‒ наверняка. Топора он сроду не брал в руки, о сооружении домов ничего не знал, а лезть за советами к другу не решался: вдруг Вила опасно отвлекать от Книги, и вообще, менестрель-то чем тут поможет? Пришлось всё придумывать самому. Получилось низенькое кособокое строеньице, наполовину шалаш, наполовину землянка, на которое он глядеть не мог, не морщась. Но Вил, увидев, неожиданно просиял и сказал тихонько: «Настоящий дом!» ‒ с таким искренним восторгом, что у него даже стёртые в кровь руки стали меньше болеть. Кстати, у Вила всё чаще вырывался сухой хриплый кашель, и блеск в глазах нехороший… нет, не зря он мучился. Дом, пусть с виду и не очень, от ветра и дождя всё-таки защитит.

Дни шли, но ничего не менялось: Вил читал и с ним почти не разговаривал. И длинными ночами у костра, играя на флейте приютившему их Лойрену или перебирая струны минелы, а потом лёжа без сна до рассвета, он чувствовал себя заблудившимся, и очень юным, и очень, очень одиноким. Пробуждение и Книга отрезали его от друга, измена клятве ‒ от Замка и хрупкой связи с отцом, и если, думал он, это и есть его расплата ‒ можно абсолютно не волноваться, хватит ли её, чтобы закрыть вину.

___

Печальное то было время ‒ время Книги Семи Дорог. Казалось, она полностью завладела душой и помыслами моего друга, его судьбой ‒ и моей, значит, тоже, ведь судьбы наши неразделимы… Книга не давала мне покоя. Зачем она на моём пути ‒ загадочная легенда Багровых Лет, мрачный осколок давних дней насилия и боли? Как попала к отцу? Почему он прятал её вне Тени и для чего показал мне, взяв то обещанье? Знал ли историю Книги… знал ли содержание? Думать дальше мне было страшно. Неужели мой чудесный отец, Лорд Трона, образец чести, ‒ и втайне от братьев… и вопреки принципам Ордена…

Я отшатывался от таких мыслей, как от ядовитых змей. Жить, нарушив Заповедь Слова, тем самым нарушая и Заповедь Истины, ‒ ладно. Но подозревать в обмане отца… нет, с этим я жить не сумею!

Но достойно ли Рыцаря спасаться от горя и тягостных раздумий, убегая из жизни, а не идти по ней без жалоб и капризных протестов избалованного ребёнка, терпеливо, не сдаваясь… как Вил. Как всегда, всегда и во всём поступал Вил.

Вил… он вдруг замирал, впиваясь в нечто невидимое расширенными (в восхищении или страхе, я не смел гадать) глазами, или хохотал, или бросался на землю и долго-долго лежал, не двигаясь, а потом вновь хватался за Книгу, или держался совсем как прежде, пел и играл на минеле… или уходил. Ни на миг я не знал покоя из-за его манеры уходить! У него так странно блестели глаза, он казался настолько чужим и холодным, что идти следом я боялся: вдруг отошлёт прочь резкими словами или ударит… или обратит против меня силу Чар. Нет, я вовсе не считал это незаслуженным: я перед ним виноват, я принял бы грубость и боль без обиды или гнева, даже с облегчением… Но мысль о том, что мне придётся испытать воздействие Чар, вызывала у меня ужас, с которым я не мог совладать, как ни пытался.

Но отпускать его, неведомо куда, одного я тоже не мог. И с ледяной тяжестью на сердце шёл за ним.

А он был словно одержимый. Он забирался в самые мрачные дебри Лойрена ‒ вряд ли нога человека ступала сюда до нас; ложился на сырую холодную землю и что-то пел тихонько (а я едва не плакал от отчаяния); вставал и устремлялся всё дальше в дикую чащу, от которой так убедительно предостерегал меня год назад; и его лицо то жарко пылало, то бледнело, будто жизнь покинула его ‒ разве может лицо живого человека быть столь лишённым красок и всё же столь прекрасным? Я любовался им. Я начинал по-настоящему его бояться. А этот бездонный сверкающий взгляд!..

А иногда ‒ он улыбался мне, и брал за руку, и вёл. Туда, где колючие кустарники, и жалящие травы, и трясины, чавкающие под ногами, и стволы, больше нас двоих в обхвате; и всё это дышало, издавало жуткие звуки, ветви впивались в нас, раздирая в клочья одежду и кожу, будто бы наказывая за дерзкое вторжение. И я думал: вот-вот они, подобно ожившим злобным стенам, сомкнутся вокруг нас, и вскоре лишь белые кости останутся в траве, а затем исчезнут и они. Я вспоминал опасности Лойрена ‒ от змей-багрянок до болотных гусениц, чьи личинки проникают под кожу и растут, питаясь телом жертвы; от хищных биров до маленьких мриков, любителей падали, от укуса их крохотных зубок люди болеют и часто умирают… Я был настолько испуган, что всё время молчал: страх словно затыкал мне рот. И к счастью: я хотя бы выглядел спокойным. Во всяком случае, пока Вил не изъявлял желания поговорить. Я знал: стоит мне выдавить хоть слово, и я не выдержу, и в лучшем случае всего лишь разрыдаюсь. Что я натворю в худшем случае, я и думать не смел. И потому не пытался отвечать, только кивал. А он ‒ как назло, именно в те моменты, когда я был особенно близок к обмороку или совершенно непристойному срыву, ‒ вдруг делался весёлым и общительным, смеялся, подшучивал над своим безрассудством и тем, что он звал «рыцарской серьёзностью». Боги, а каких трудов мне стоила эта «серьёзность»! Не то впору было бы с истерическим хохотом и слезами биться головой о стволы…