Проклятие визиря. Мария Кантемир - [137]

Она сразу почувствовала, что прежний пыл Петра исчез, что она больше не возбуждает его, и ей было грустно и одиноко...

Царский поезд поехал дальше — грузиться на суда, которые тянули бечевой лошади и на которых изо всех сил гребли против течения восемнадцать пар гребцов, сменявшихся каждые три часа.

Все заботы о гарнизонах, стоящих в Тарках и Дербенте, оставил Пётр на астраханского губернатора Волынского, а сам помчался в Москву праздновать победу, которая досталась так легко...

Сначала суда шли бечевой и греблей, потом пришлось выгружаться и пересаживаться на колеса, а уж дальше путь пошёл санный.

И чем ближе к Москве, тем холоднее было, свирепствовали первые метели, облетевшие деревья чернели оголёнными сучьями на снегу, а Пётр радовался, что наконец-то кончилась изнурительная жара, что белые мухи носятся в воздухе, и ему приятна была эта гонка по российскому бездорожью, а затем скольжение по установившемуся санному пути.

Едва приехав в Москву, царь приказал поставить большую триумфальную арку, где изображён был Дербент. Надпись под ним гласила велеречиво и сложно, как всё, что касалось хоть какой-то победы Петра:

«Сию крепость соорудил сильный или храбрый, но владеет ею сильнейший или храбрейший».

Под сильным и храбрым подразумевал Пётр основателя Дербента Александра Македонского, а под сильнейшим и храбрейшим — ни много ни мало — себя.

Волынский не подвёл царя: уже в следующем году Россия завладела Сальянами, Рештом и Баку.

И подписан был договор с Персией. Она уступала России всё западное и южное побережье Каспийского моря. А Россия обязалась «чинить Персии вспоможение» в её борьбе с неприятелями. Имелась в виду, конечно, Турция, зарившаяся на побережья Каспийского моря. Но Турции пришлось отвернуться от лакомого куска, — русский царь опередил Османскую империю.

Как грустно было Марии, когда Пётр выходил из губернаторского дома в Астрахани! Она с трудом удерживала слёзы.

Царь только подошёл к постели князя, попрощался с ним и грубовато-шутливо произнёс:

   — Когда нужен, тут же занемог, давай поправляйся живей, немало ещё дел впереди.

А для мечущейся в лихорадке Анастасии он даже не нашёл доброго слова, лишь сказал Марии:

   — Береги их...

Не любил царь больных и стонущих, не было в его сердце жалости и сочувствия.

И Мария впервые серьёзно задумалась: кто же он, её великий кумир, — беспощадный тиран и самодур или тот нежный и чувствительный возлюбленный, которого помнила она в первые годы их связи? И что будет с ней, за которой теперь всегда будет тащиться шлейф сплетен — царская любовница, не давшая ему даже дитяти?

Она плакала и грустно собиралась в дорогу — отныне она была единственной надеждой и опорой отцу, ещё не старому, но уже безнадёжно больному, мачехе, едва-едва отходящей от неудачных родов, да и всей их семье: братьям — Константину и Матвею, Сергею, или Шербану по-молдавски, и малолетнему Антиоху, всё ещё остававшимся в Москве.

Кантемир посчитал неудобным тащить за собой в такую даль всю семью, да и дети должны были учиться. Они уже числились солдатами Преображенского полка, и как только выйдут из учения дома, так примутся за полковую науку.

Она одна их опора и надежда, лишь она будет заботиться о них всю свою жизнь.

И всё-таки иногда Мария вела себя как неразумная девчонка: плашмя бросалась на постель и принималась лить слёзы — разлука на четыре месяца охладила сердце её идола, и это было так горько и больно, что руки её опускались и она часто была не в состоянии распорядиться всем укладом трудной дороги.

Но Мария понимала, что должна повременить хотя бы некоторое время — пусть чуть оправится мачеха, пусть хоть немного придёт в себя отец.

И она тянула, сколько было возможно.

Но всё напоминало ей о Петре: и этот тихий сад, где она провела столько счастливых часов в мечтах о сыне царя, и эти тенистые аллеи, деревья в которых уже начали облетать и устилать листьями посыпанные кирпичом дорожки.

Знала Мария: мечты её разлетелись, и не будет больше того счастья и той радости, что доставлял ей один лишь взгляд Петра, его улыбка и такие смешные усики.

Сердце её было разбито. Но она собирала осколки и не позволяла себе расслабляться, чувствуя свою ответственность за жизнь отца и мачехи, за жизнь всей её многочисленной семьи, и тогда сжимала в кулак своё сердце и говорила себе: «Надо жить...»

Княжна бесстрашно и бестрепетно перенесла всё тяжёлое путешествие из Астрахани в Дмитровку — проверяла, все ли её распоряжения по ночлегам выполнены слугами, есть ли сено и овёс у лошадей, хороши ли постели для больных отца и мачехи, хватит ли хоть чаю для болящих, а уж о провизии она позаботилась заранее...

И едва добрались они до старинного княжеского дома в Дмитровке, как она не раздеваясь прошлась по всем комнатам, выругала прислугу за то, что печи недостаточно хорошо протоплены, в комнатах дымно и угарно, и обленившаяся дворня поняла, что приехала настоящая хозяйка, и принялась суетиться и чистить всё, что только можно...

Мария устроила отца и мачеху, приказала принести им всё, что необходимо с дороги, и лишь тогда подумала о себе. Бросившись на постель лицом в подушку, зарыдала так, что дворня недоумённо прислушивалась: что это с барышней, почему раздаются из её комнаты такие звуки...