Проклятие Ивана Грозного. Душу за Царя - [83]

Воин должен знать, а лучше — видеть, за что он воюет, за что может жизнь отдать. Вот, за спиной — неровное кольцо стен Земляного города, прикрывающих красно-белые перстни Китай-города и Кремля. Вот и государь. Без доспехов, без оружия пристойного — не считать же за боевой клинок саблю, украшенную золотом так щедро, что она потеряла лёгкость удара и стала неудобна для руки.

Защита царя — сила Господня. И войско, не смеющее пропустить врага в своё сердце. К своей столице. К своему правителю.

Не получилось со столицей — поскреби вокруг неё. Рассыпавшееся в поисках добычи татарское войско зажгло несколько пригородных слободок — так, для острастки, чтобы нервную дрожь в руках успокоить.

А демон Риммон, осквернитель икон, запалил в тот миг свечу перед образом святителя Алексия, купленным загодя на иконном ряду Торга. Затем — ещё свечу, и ещё, и ещё...

И ещё.

Странно стояли эти свечи, толпясь у одного из углов иконной доски. Там, где у подола длинных одежд святителя неведомый иконописец вывел образ хранимой Алексием Москвы.

Что за домики теснятся у Кремля ? Не посады ли ?

Демон осторожно нажал пальцем на одну из свечей, загибая её огнём к образу.

Свеча коптила, пятная нарядный яркий рисунок. В комнате гостиного двора, где Риммон нашёл временное прибежище, запахло олифой.

Вот и огонёк второй свечи зажигает нарисованный посад. Вот и третья свеча в ход пошла.

Риммон запалил от разгорающегося огня ещё свечу, но не поставил её к остальным, а начал водить по уже обуглившемуся образу, дожидаясь, пока потечёт лак с места, где нарисован Кремль.

Доска иконы занялась неожиданно и сразу. Что-то треснуло внутри её, громко и резко, и жёлтый прямой язык пламени рванулся к верхнему краю образа, к поднятой в жесте благословения руке святителя.

Сейчас сгорит икона. Немного погодя — вся Москва.

Демон ухмыльнулся, впечатал размякший воск свечи в лицо Алексия.

Захотел разжать пальцы, выпустить из рук потерявшую всякую форму свечу.

И не смог.

Рука окаменела, не слушаясь хозяина. Всё тело стало неподвижным, словно оплетённым липкой сетью.

Только глазам была оставлена способность к движению. И демон видел, как разожжённый им самим огонь, пожрав иконную доску, перекинулся в поисках новой пищи на руку, держащую остатки свечи. Как загорелись, как деревянные, сведённые неведомой судорогой пальцы; как зашипела, подобно маслу в лампаде, кровь, добавив в красно-жёлтый рисунок огня зеленоватые оттенки.

Ещё демон мог ощущать боль. Боль бестелесного духа, оставленного Богом.

И чувствовать запахи. Сладкий дым жарящегося тела. Вонь загоревшихся волос на голове, опалённых ресниц...

А глаза смотрели не отрываясь. С ними ничего не произошло, с глазами сгорающего демона. Они не слезились от дыма, не лопнули от всё увеличивающейся температуры разгорающегося пожара.

Демону была, по грехам нашим, оставлена большая сила.

Но демон не должен забывать, что есть сила превыше него.

Деревянные слободы, примостившиеся у стен Земляного города, полыхнули нежданно ярко и дружно. Оторопелые жители, преодолев первое замешательство, побежали с вёдрами к пожарным бочкам. Не первый пожар по Москве, чай, сможем справиться!

Но огонь думал иначе. Листья пламени прорастали выше и выше, свивались в причудливую рыжую крону, словно после весны, так и не дождавшись лета, наступила осень. Жители слобод побежали прочь от жилья, ставшего смертельно опасным; и татарские арканы не свистели в воздухе, хватая пленников, потому что крымцы давно повернули коней прочь, убоявшись более сильного, чем человек, врага.

Лишившись призрачной плоти, демон Риммон бестелесным духом скользил по улицам Москвы, уже не боясь огня. Если бы у погорельцев было время и желание посмотреть вокруг, кто-то из них мог заметить, как сгущался изредка дым пожарищ, обретая форму худого человека, неспешно бредущего меж погибающих в огне уличных заборов.

По этим же улицам метался царь Иван со своими опричниками, сгоняя потерявших голову горожан к северным воротам, к спасению.

   — Царю должно всегда с народом быть, не только в праздник! — рявкнул Иван Васильевич, когда Малюта заметил, что спасти уже никого нельзя, самим живот сохранять пора. — Собирай людишек, господа опричники! Каждый, спасённый сегодня, ответчиком за нас перед Сыном Божьим на Страшном Суде будет!

   — А кто государя не сбережёт, передо мной ответит, — сказал опричникам Малюта Скуратов, дождавшись, когда царь Иван отъедет и уже не расслышит слов своего палача.

Риммон видел московский пожар иным, не человеческим зрением. Поэтому для него языки пламени были не просто листьями, лентами, лепестками... Над столицей Руси повисла огромная огненная ладонь, трогавшая длинными пальцами, в каждом из которых фаланг по десять было, не меньше, дом за домом. Прикосновение — пожар. И снова...

Снова...

Странные слова проникали в бестелесного демона, заставляя вибрировать то, что заменяло душу.

— Нгафл! Ктугху грдлап'ешош!

Да, правильно. Хозяина огненной ладони звали Ктугху, и он был...

Древним, страшным, равнодушным ко всем и ко всему духом огня. Который просто решил потрапезничать, раз случай подвернулся.