Проклятие двух Мадонн - [9]

Районники приехали, когда Левушка уже совсем было решился пойти домой: ноги замерзли настолько, что он их уже и вовсе не чувствовал. И когда увидел грязно-серый «уазик», карабкающийся вверх по склону, огорчился – теперь-то хочешь не хочешь, а придется оставаться до конца, и попробуй-ка заикнись, что тебе отлучится надобно.

Работали споро, хотя и не пытались скрыть недовольство, оно и понятно, зябко, зыбко, день уж к вечеру повернул, а, несмотря на весну, темнеет тут рано, того и гляди седовато-сиреневые сумерки погонят из леса. Оно, конечно, и хорошо бы, кому охота торчать на болоте, а с другой стороны, не успеют осмотреть место происшествия, тогда придется возвращаться завтра…

А ноги-то, ноги вконец окоченели, Левушка уже не стесняясь приплясывал, чтобы хоть болью, колючими мурашками разогнать кровь. Точно, без ангины не обойдется… или хуже. Старшим среди районников был хмурого вида долговязый тип в пижонской кожанке, почти один в один как те, что чекисты в кино носят. Хотя в кино кожанки хоть по размеру подбирают, а тут висит, точно на пугале…

– Лев Сергеевич – это вы? – Недоверчиво спросил долговязый. Левушка, вздохнув, подтвердил, что Лев Сергеевич – это именно он, и почти не удивился, когда тип ехидно так усмехнулся. Ну да, ему смешно, что имя грозное, а внешность… внешность свою Левушка тихо ненавидел. И рыжие, в морковную красноту волосы, и оттопыренные уши, но больше всего веснушки, которые мелкой рыжей рябью переползали с лица на шею, на грудь и даже на руки…

– Знаете? – Долговязый кивком указал на тело. – Из деревенских?

Левушка замотал головой, покойная была незнакома, хотя, конечно, где уж тут понять, когда у нее и лица-то нету, череп, кожей обтянутый.

Сумку доставали долго, сначала спорили, кому лезть в прикрытую плотным моховым одеялом трясину, потом искали ветку, чтоб поддеть – совсем подойти не вышло, мох расползся в стороны, обнажая черное болотное окно, – и так же долго, орудуя длиннющей палкой, матерясь и сменяя друг друга, доставали. Зато в сумочке среди прочего барахла лежал паспорт, подгнивший, подмокший, со склеенными болотно-коричневыми страничками… но та, заламинированная, с именем, уцелела.

Девушку звали Мартой. Бехтерина Марта Вадимовна.

Красиво.

– Тю! – Федор, все это время безучастно наблюдавший за суетой, услыхав имя, оживился. – Бехтерина? Точно? Так то ж это… Бертина племянница пропавшая. Или не племянница? Ну, с дачников этих, которые домину отгрохали, у них родственников, что в муравейнике, народу тьма, а фамилия одна… У них поспрошайте, должны знать.

Окурок, брошенный на влажный мох, едва слышно зашипел, а Левушка вдруг понял, что еще немного, и замерзнет насмерть…

Год 1870-й. Начало истории…

Иней похож на серебро, только холодное и легкое, чуть прикоснись, расползется, растает, осядет на пальцах водой. Раньше, в полузабытом уже детстве Настасья любила слизывать прозрачные капли, а няня ругалась, грозилась больным горлом и прочими бедами, да только все одно, стоило ей отвернуться и… зачерпнуть полную горсть белого колючего снега, растопить теплом, ощущая, как немеют пальцы, и быстро-быстро выпить талую воду.

До чего же глупо, и ведь не снега хотелось, а по-своему, чтобы наперекор… вот Лизонька, та не видела в том радости, завсегда послушная, примерная… скучная. Даже не верится, что родная сестра, настолько она чужда и непонятна в своей унылой готовности жить по правилам. Правда, все вокруг почитают Лизоньку едва ли не за ангела, а сама Настасья, выходит…

– До чего же нехорошо выходит, – мягкий Лизонькин голос влез в мысли. – Батюшка снова пишет, что задерживается, а значит, к приему у Межских не воротится. А ведь как славно было бы, если бы успел.

– И что тут славного? – Настасья отвела взгляд от затянутого инеем окна. Предстоящий бал не вызывал ничего, кроме глухой тоски и раздражения. Духота, наряды, различающиеся лишь колером ткани да деталями отделки… старые сплетни, потные даже сквозь перчатку ладони да неуклюжие комплименты. А матушка следить станет да сватать, в десятый раз перебирая местечковых кавалеров и вздыхая по поводу неуместной Настасьиной разборчивости.

Лизонька, аккуратно сложив письмо в конверт, с легким упреком произнесла:

– Порой ты бываешь невыносима, Анастаси…

– Анастасия, – Настасья терпеть не могла выдуманного сестрой прозвища, чересчур уж претенциозно. Так же претенциозно, как попытки местной портнихи шить по французским журналам… Лизонька замечание проигнорировала, она вообще обладала поразительной способностью не замечать то, что не укладывалось в ее ангельски-розовую картину мира. Во всяком случае, Настасье отчего-то казалось, что сестра видит мир… ну примерно так же, как героини французских романов.

Еще одна тоскливая глупость.

– Только не говори, что ты не пойдешь, – Лизонькин ужас был столь же непритворен, как и все ее эмоции. – Матушка расстроится, да и… остальные тоже.

Остальные, надо полагать, это те немногие поклонники, которые еще не разбежались, упорно игнорируя как Настасьин дурной характер, так и Лизонькину красоту.

– Если ты снова сошлешься на головную боль, то я… я… я матушке расскажу.