Проклятие древних жилищ - [34]

— Нет! — вскричал незнакомец, которому не нравилось простое объяснение. — Нет, поскольку все предметы вокруг меня вопили от жуткого ужаса и их крики сгущали тишину. Только мой мозг воспринимал их как квинтэссенцию невероятного ужаса.

Рассказчик глотнул спиртного, чтобы передохнуть.

— Как хорошо и полезно выпить, — пробормотал он, — какой чудесный собрат, этот виски. Вечером, когда я услышал далекий и глухой шаг северной бури, я понял, что вещь, которая станет в тысячи раз сильнее от союзников бури, не остановится перед дверью. А войдет, ибо она — творение ночи.

— Такую историю не стоит рассказывать, — вмешался недовольный Пиффшнур. — Никакого удовольствия слушать ее. Вы не можете рассказать что-нибудь более занимательное?

Незнакомец не ответил. Его мысли бродили далеко в окружающем безмолвии.

— А я знаю кое-что веселенькое, — не унимался Пиффшнур, — представьте себе, что фрау Хольц, хозяйка таверны У веселого голландца в Альтоне владела белым попугаем, который не умел говорить.

Тогда я и пара славных рейнских парней сказали, что попугая надо покрасить в зеленый цвет, потому что все белые попугаи немы от рождения, и она дала нам за совет бутылку отличного шнапса. Ха, ха!

— Вы считаете, — спросил незнакомец, — что буря закончилась?

— Думаю, да, — сказал Холмер.

— Правда?

Он глубоко вздохнул, и его измученное лицо как-то подобрело.

— Неужели вы сказали правду! Так будет лучше.

— Еще немного виски.

— Спасибо. Да, я выпью еще. Адская погода, которая превращает меня в несчастное существо, гонимое демонами.

Он успокоился и улыбался. Казалось, он извиняется за свой страх.

— Вещь, — сказал он. — Что это? Эта вещь существует? Думаю, да, но спрашиваю себя, чем она может быть? Несомненно, безумие, страх перед великим одиночеством, который толкается в вашу голову и пытается туда проникнуть.

— Почти символ или поэма, — улыбнулся Арне.

— Да, вы просто потрясли нас, — пробормотал Холмер. — Страх в этих краях убивает. Стирает кости в порошок.

— Женщина сунула попугая в зеленую краску, — Пиффшнур продолжал свою забавную историю, — а когда птица вылезла из нее, она принялась выкрикивать жуткие вещи: «Ах, ты свинья, чертова баба!» На следующий день она сдохла, потому что краситель был плохого качества. Фрау Хольц сказала, что такой исход ей нравится больше, чем обладание плохо воспитанным попугаем.

— Эй! Что это? Что это? — вдруг спросил, задыхаясь, незнакомец, от ужаса вскочивший на ноги.

Вдали раздался вой ярости и угроз.

— Буря совершила круг и возвращается, — беззаботно сказал Пиффшнур, довольный тем, что рассказал свою глупую историю.

— Она возвращается, — закричал незнакомец. — Я пропал!

Крыша мрачно заскрипела под порывом ветра.

— Вы слышите ее шаги? — застонал несчастный.

— Да, я слышу, — тихим голосом ответил Холмер.

Внезапно наши нервы напряглись.

Сухо щелкнули один, два, пять ударов.

Пять ударов еще звучали вокруг нас, среди нас. Завопили ли мы от ужаса? Даст ли нам бесконечное утешение небо, чтобы мы позже могли думать о замешательстве наших чувств? Пять ударов были нанесены… по черепу человека! И череп отвратительно звенел под ударами невидимого мучителя. Потом на наших испуганных глазах на лысой голове открылось пять шрамов, пять отверстий, из которых полилась черная кровь.

— Мы прокляты, — простонал Холмер.

Незнакомец хрипел.

— Обождите, обождите, — лихорадочно заговорил Арне Бир, сжимая виски кулаками. — Не пугайтесь! Думаю, все объяснимо. Не смейтесь, Пиффшнур. Клянусь, что это может быть природным явлением… ясновидцы… появление небесных стигматов на теле… и прочие вещи. Откуда мне знать?

Но Пиффшнур орал во всю глотку. Его широко открытые глаза видели страшные вещи.

Послышались один, два, пять ударов, и мы увидели, как на голове нашего компаньона открылись ужасные раны.

Тогда мы, как преследуемые звери, ринулись во тьму, где царили дождь и ветер, убегая от вещи, которая хотела поймать и нас, а потом нанести по нашим горячим от лихорадки головам смертельные удары.

Пароход в лунном свете (Mondscheim-Dampfer)

Вы будете поражены до глубины души и скажете, что я оскорбляю Париж, Вену и даже Лондон, услышав, что я люблю Берлин.

Когда поезд целых полдня возил меня по городу от казарм-вокзалов до вокзалов-казарм и высадил в Анхальтер-Банхоф, сердце мое наполнилось радостью, ощутив душу этого безумного города.

Ибо веселье Берлина скрыто в великом шуме, который в стенах города тревожит и наполняет воздух до самых туч. Вы слышите все его разнообразие, дисгармоничное и красочное, но не видите источника.

Мне все равно, говорю я вам: не видя горящих углей, разве я не могу получать удовольствие от пламени?

Шумное пламя Берлина, пляшущее на невидимых поленьях, приятно моему сердцу.

А еще… там есть Хеллен Кранерт.

Хеллен Кранерт!

Она похожа на мадемуазель Спинелли, как сестра-близняшка, — любое зеркало лопнет от ярости, будучи не в силах различить их.

Ее поступки головокружительны: очеловечьте, идеализируйте кнут, плеть, лиану джунглей, и в вашей голове отобразится образ Спиннели. Но она — артистка, которая врывается в вашу память, заставляя забыть о любой другой женщине на сцене, которую вы видели перед этим. Хеллен Кранерт, которая носит имя и фрау Бор, гениально управляет семейной жизнью моего друга Генриха Бора и сдает мне комнату в их чудесной квартире на Мендельсонштрассе.