Проклятие безумной царевны - [10]

Уж не знаю, сам ли, по своей ли воле обратил мое внимание извозчик на этот дом скорби, отец ли украдкой велел ему сделать это, но зрелище веселенького теремка с решетками на окнах меня надолго образумило и отбило охоту обращаться мыслями к великой княжне Анастасии.

Но долго еще мучило меня недоумение: почему за такую, казалось бы, невинную шалость, как попытка притвориться царевной, полагалось такое суровое наказание?! И почему отец сказал, что это наказание будет суровым именно по отношению к нашей семье?

Спрашивать я не решалась. Понимала, что никто ничего мне не станет объяснять.

Однако мои родители могли бы объяснить мне все, если бы не дали подписку о неразглашении государственной тайны. Взял с них эту подписку человек по имени Петр Константинович Бойцов, и нарушить ее они ни за что не могли, иначе стали бы преступниками и были бы наказаны по всей строгости закона.

Но узнала я об этом позже, много позже… при обстоятельствах, которые стали для всех нас трагическими.

* * *

Я всегда с удовольствием вспоминала нашу жизнь в Нижнем Новгороде. Прекрасный город, такой тихий, зеленый, на месте слияния двух великолепных рек… И в моих настроениях царила тишина. Я постаралась выкинуть из головы все воспоминания о Филатовых, все свои фантазии по поводу Анастасии. Может быть, этому способствовало то, что меня приняли в гимназию, которая находилась на главной площади, Благовещенской, и, чтобы попасть туда, мне нужно было дважды в день проходить по Тихоновской мимо того пугающего теремка с решетками на окнах. Я старалась как можно скорей пробежать мимо его забора. Постепенно немного привыкла – сердце уже не замирало от ужаса, картины моего собственного заточения в этом страшном месте меня больше не преследовали, – однако это постоянное ощущение страха помогло мне не болтать лишнего и вообще держать себя в руках.

В гимназии тоже никто не обращал внимания на мое сходство с Анастасией. Очень может быть, длинная коса и гладко зачесанные со лба волосы сильно изменили меня. Честно говоря, я почти забыла о своих странных снах, о своих тревожных воспоминаниях, и черт меня больше за язык не дергал. Зимние каникулы мы проводили очень весело: устраивались елки в мужских гимназиях, куда приглашались гимназистки старших классов, женские гимназии в свою очередь также устраивали вечера и приглашали гимназистов. Все девушки были в форме, белых фартучках и пелеринках.

Однако началась война с немцами, и даже у нас в гимназии поднялись фрондерские настроения, а уж отец, который постоянно общался с рабочими, вообще был очень встревожен. Он по долгу службы часто бывал в Сормове, а это еще с 1905 года был самый опасный, самый ненадежный рабочий поселок в Нижегородской губернии[2]. И вот до нас дошло известие о том, что государь отрекся от престола! Семья императора арестована и заключена в Александровском дворце Царского Села!

Мне приснилась Анастасия, она умоляла защитить ее, шептала: «Помоги, ведь ты – это я!» Я никому не рассказывала об этих снах, но, похоже, родители почувствовали, что со мной что-то неладно. Да еще деповские постоянно бастовали, агитаторы большевиков мутили воду, в завтрашний день нельзя было смотреть без страха.

На Острожной площади толпа выпущенных на свободу узников убила начальника следственного отдела нижегородской полиции. Соседская кухарка однажды прибежала с базара с пустой корзинкой, захлебываясь от слез и едва в силах выговорить:

– На углу костер… городового растерзали, вот и жгли его!

Теперь каждый раз, когда отец уезжал в депо, мама себе места не находила от страха. Рабочие рвались к самоуправлению и порою творили самосуд над своим начальством. Правда, до убийства инженеров дело еще не доходило, но ведь кто знает, чего можно ждать дальше?!

Отец то и дело хватался за сердце, жаловался на головную боль. Мама опасалась, что он донервничается до удара.

Этот чудный город нас теперь не радовал, а пугал – уж очень он стал революционным!

– «Ça va mal, on chante la Marseillaise!»[3] – как-то сказал отец, а потом продолжил, переживая очередной приступ болезни и тоски: – И здесь будет еще хуже, помяните мое слово! А не перебраться ли нам в Одессу? И климат куда лучше, и народ веселый – вряд ли дойдет до такого сумасшествия, чтобы городовых жечь!

Отец бывал в Одессе еще в молодости, в 80-е годы прошлого века, и остался навсегда очарованным ею. У него там осталась сестра-вдова, с которой, впрочем, он был не в ладах и даже почти не переписывался, отделываясь только открытками – поздравлениями с праздниками. Понятно было, что если ехать в Одессу, то или жить у тетушки Валентины Петровны, у которой имелась собственная квартира на Пушкинской, выкупленная у владельца доходного дома, или поселиться отдельно, однако все же с ней встречаться и родниться, чего никому не хотелось. Поэтому мы с мамой пропускали намеки на Одессу мимо ушей, да и сам отец вряд ли вел эти разговоры всерьез.

Но от судьбы ведь и в самом деле не уйдешь! В марте 1917 года мы получили письмо из Одессы от адвоката по фамилии Вальцман, который вел дела госпожи Фоминой (таковой стала фамилия Валентины Петровны после замужества). Оказывается, госпожа Фомина скончалась от сердечного приступа. Мой отец был ее единственным наследником. Завещания тетушка не оставила – то ли не успела написать, то ли не хотела радовать нелюбимого брата, – однако, кроме отца, наследовать было некому. Таким образом квартира на Пушкинской в Одессе и домишко в Ялте в Крыму теперь стали нашими.